1. 

Господи, Отец Небесный! Я стою перед Тобой всё ещё объятая угасающим пламенем прошедшей жизни, жар которой хранят мои сердечные пределы, ибо ещё не остыли горячие и нежные объятия неожиданной и неосознанной до конца, уходящей в звёздную вечность и повторяющейся, как тёплый весенний ливень, умирающей в муках одиночества и возрождающейся вновь от электрической силы прикосновения, дарованной Тобою Любви…

Я знаю, и даже слышу, как очень многие человеческие юные и древние души кричат о том, что наш мир уже давно не посещает небесная птица, обитающая в Твоём райском саду, что её лёгкое белоснежное крыло уже давно не касалась чела наших огрубевших от материи будней, что сам образ этого божественного Дитя низведён больным сознанием людей до уровня торгующего своими прелестями падшего ангела, и что вкус запретного плода превратился из сладкого нектара в грязную, ржавую воду вседозволенности…Да, я всё это слышу, и мне становится невыносимо больно не от того, что люди пьют эту воду и упиваются ею, а от того, что постепенно искусный оригинал великого Мастера подменяется жалкой подделкой, пропитанной исключительно грубой чувственностью, лишённой своей главной, духовной составляющей, которая и воспринимается за истину.

Но своей откровенной исповедью, пусть и не понятую и не принятую в будущем, я хочу развеять муть и мрак тёмного наваждения и, быть может, доказать, что та самая райская птица, за которую часто принимают тень чёрного коршуна, и в существование которой уже многие просто не верят, прожила в саду моей неопытной девочки-души на протяжении всей, уже растворившейся в огненном закате прошлого, жизни…

Образ любви, а особенно – настоящей любви с большой буквы, очень часто воспринимается в нашем мире как нечто идеальное, непорочное и превращающее людские души, те, в которые она постучала, в елейно-сладкую патоку без малейшей примеси горечи и разочарования. Оттого, витающие в фата-морганном мире фантазий, души проводят свою жизнь в ожидании заказанного ими чуда, вместо того, чтоб просто жить и, снизойдя в земные пределы, наконец-то заметить – какой действительно идеал обитает рядом с ними, с нежным трепетом ожидающий снисходительного взгляда его избранницы или избранника. Конечно, иногда, благодаря божественному провидению или магнетической силе своего желания некоторые странники страны белых роз находят свой идеал и с головой, обезумев, бросаются в любовный омут… Но сколько этот омут впоследствии порождает разочарований и глубоких депрессий?

Как понять уроки жизни? Как не сомневаться, что вот – твоя судьба, несмотря на то, что все, словно сговорившись, стараются убедить тебя в обратном? Как понять, что есть истинная любовь, когда людские штампы одевают её в грязные лохмотья «не подходит по социальному уровню, не соответствует возрасту, слишком знаменит или незаметен, слишком беден, не принадлежит к старинному роду» и т.п.?

Любовь двоих – это огромная работа, работа души, состоящая в непредвзятом отбрасывании общественных условностей и оценок, в нелёгком различении наносного и истинного в человеке, в понимании ошибок, в чувствовании любого движения души другого, во взаимном проникновении душ. Когда успешно пройдены все этапы, только тогда, очистившись от шелухи многих жизней и времени, перед тобой, рождаясь в своей истинной сути, может предстать тот, ближе которого не существует для тебя среди бесконечных измерений необъятных миров…

И сейчас, сквозь бесчисленные и бесчувственные, глухие двери пространства,  молча и неумолимо разделяющего нас, я кричу тебе: «Любимый…я буду ждать тебя!», и по едва уловимому, лёгкому, но такому сладко-острому поцелую, возникающему в моём сердце, я знаю, что ты меня слышишь. И когда-нибудь эта встреча случится, ибо когда-нибудь, даже если отпущенное время превратится в миллионы лет, а его сухой, колючий ветер высушит и состарит наши души, мы станем одним существом, единым, созданным Творением, как было вначале.

Господи! Я не прошу Тебя о том, чтоб он был верен мне до конца своей жизни…я не прошу Тебя о том, чтоб он хранил мои вещи и фотографии, и длинными, одинокими ночами промокал ими свои горько-солёные слёзы вдовца, я не прошу Тебя о том, чтоб Ты соединил нас сейчас, ибо я прошу только о том, чтоб мой единственный и любимый человек был счастлив, и не страдал, отдаваясь мучительным, светлым и грустным, немного поблёкшим и выцветшим воспоминаниям нашего счастья. Но я… я всегда буду рядом с тобой прозрачным и любящим призраком до самой нашей встречи. Я буду оберегать тебя от чёрной бездны одиночества и безнадёжности, от мысли уйти вслед за мной, от всего ужаса и хаоса, если они вдруг посмеют приступить к тебе в тяжёлую минуты слабости. Если мне будет позволено защитить тебя. Живи долго, любовь моя, и прошу тебя лишь иногда, в час тоски или просто грусти, вспоминать всё самое светлое, наполненное счастьем, радостью единения и солнечным светом любви и нежности, что послали нам Небеса как бесценный дар  за неизвестную заслугу…

2.

Перебирая жемчужное ожерелье наших с тобой взаимных мгновений (даже если в эти минуты мы не были рядом телесно), я нахожу среди перламутровых сокровищ одну, особо ценную среди моих воспоминаний, жемчужину. Она, словно драгоценная шкатулка, молчаливая и таинственная, прячет в своей глубине пронзительную ясность и осеннюю неизбежность нашей первой встречи, и я, словно умирающий от засухи в пустыне цветок, вновь с жадностью впитываю эту прозрачно-синюю целительную воду…

Юное время, с присущей ему непосредственной щедростью, как раз подарило мне мою четырнадцатую золотисто-медовую осень. Уже начались занятия в женской гимназии, которую я посещала в то время, но это беззаботное начало ни разу не намекнуло на тот глубокий перелом в моей жизни, который неотвратимо приближался в виде одного совершенно ясного, небесно-синего, украшенного созвездием астр и прянопахнущих хризантем, чуть прохладного и по-осеннему влажного утра.

Я вспоминаю старое, потемневшее от времени, но всё ещё величественное здание гимназии, в котором юные гимназистки постигали труды и теории различных учёных профессоров и литературоведов. Казалось, что само молчаливое, нахмуренное строение школы постоянно сдерживает сердитый упрёк, присматривая за своими подопечными, которые, не обращая совершенно никакого внимания на своего строго воспитателя, высыпали на широкий школьный двор во время перемены или дожидались там начала занятий, перемешивая весёлое щебетание с детскими забавами. Ничего не изменилось для всех, кроме меня, и в то памятное, далёкое, укрытое тенью прошлого утро.

Древние деревья, росшие вокруг школьного двора, уже успели вдохнуть спелый запах осени, и их широкие, забуревшие от летнего зноя листья теперь отливали золотом и медью в лучах яркого, но уже не палящего солнца, которое, пробираясь сквозь густую листву, оставляло свои следы – немного рваные солнечные блики – то на лепестках разноцветных астр, то на изумрудной траве, то на щеках, руках и волосах играющих школьниц. Среди шумной и звонкой толпы девочек была и я. Помню, что именно в это утро в моём сердце зазвучала непонятно откуда пришедшая радостная и нежная музыка. Мне хотелось закутаться в тонкое одеяло прозрачного воздуха осени и взлететь, словно птица к ярко-синему, высокому небу, дотянуться тонкими, трепещущими пальцами до лёгких и быстрых облаков, которые время от времени проплывали над моей головой, а затем, с этой головокружительной высоты, стремительно броситься в морскую глубину и стать русалкой… и поплыть к таинственным и манящим берегам восточного города.

Замечтавшись, я остановилась, и, пока мои резвые подруги куда-то убежали, задумчиво рассматривала бледно-розовую осеннюю астру, пребывая мысленно где-то далеко за горизонтом. Неожиданно, рождаясь в самой сокровенной глубине моего существа, смешиваясь с кровью и быстро распространяясь по всему телу, меня обожгла огненная волна, прошедшая сквозь меня быстротечной, но сильной грозовой бурей, мощь которой вырвала меня из страны фантазий и кинула в реальность осеннего утра. Я ощутила, как невидимая, но ощутимая рука судьбы легла на моё плечо, словно призывая совершить медленный поворот головы. И я подчинилась этому всепобеждающему, магическому и немому зову, я обернулась и сразу же оказалась в ловушке его тёмных глаз.

Как странно! Сейчас мне кажется, что именно в то, прорвавшееся из другого пространства и времени, мгновение была проведена невидимой рукою черта, отделившая моё беззаботное детство от неизведанной земли взрослой жизни, которая уже звала меня познать её пути.

Он смотрел на меня вдумчивым, долгим и немного печальным взглядом, словно хотел навсегда запечатлеть мой незнакомый образ на фотоплёнке своей души. Он словно боялся, что встреченная им нимфа вдруг неожиданно исчезнет, растворится в дымчатом воздухе, точно так же, как и появилась. Мы оба молчали, поражённые тем внезапным откровением, которое снизошло на нас и с первого взгляда соединило наши души неразрывной золотой цепью любви. Что чувствовало моё бедное сердце в тот момент, когда за обманчивой тишиной нашего молчания гремел гром, и сверкали молнии?

Слышали ли вы, хоть когда-нибудь, как плачет от радости душа, та, скрытая в нас искра жизни, которая всё знает и помнит?  

Представьте себе, что в далёком прошлом она жила единым и постоянным чувством блаженства, проникая всеми своими светозарными частицами в другую душу. Но в то время это не были две души, ибо существовала одна. Существо было целостно, и свет гармонии наполнял жизнь бесконечной радостью и силой. А потом…мир был расколот, совершенное существо разорвано на две половинки…две обделённые и осиротевшие части когда-то единого целого. Да, они смогли жить по отдельности, но плача от горя и тоски. Эти две души, рождённые из одной, стали вечными  странниками, ищущими и зовущими друг друга. И они не найдут покоя, пока встреча не состоится. Редко кому Небо дарует такую встречу, ибо слишком тяжелы веки, закрывающие наши глаза, делая нас слепцами, но если такой бесценный дар будет протянут божественной рукою, то вновь вернётся единение, и покой, и счастье. Услышать музыку рая и познать его сладость как свою истинную, забытую суть – к этому стремятся все души.

Моя, живущая ожиданием, душа за один короткий шаг, за одно неуловимое мгновение, за один быстрый, но такой бесконечный, взгляд поняла, кто звал её, стоя на расстоянии вытянутой руки от края пропасти отчаяния. Встреча, к которой мы с тобой, любимый, стремились сквозь сотни жизней, преодолевая смерть и пламя, взлетая и падая, уходя и возвращаясь, тоскуя и радуясь, соединяясь и разбиваясь, состоялась тогда, в то цветочно-осеннее утро, на простом школьном дворе, который судьба избрала своим пристанищем.

Осознание случившегося чуда не сразу пришло ко мне. Но я смотрела на незнакомого мне мужчину и не могла отвести глаз, словно почувствовав в его грустном существе что-то близкое и родное, что-то давно утраченное, а теперь вернувшееся волей Небес, кого-то, кто есть часть меня самой – мой вечный, единственный возлюбленный. Помню, в то застывшее мгновение я уловила тихий, но радостный отзвук чьего-то ликования, который постепенно заполнял мою недавнюю душевную пустоту. Даже не осознавая, я хотела успеть насытиться этим долгожданным и желанным душевным единением, пока на сцене жизни не произошла смена декораций, а спектакль, задержавшись на миг, не продолжился дальше.

Помнишь ли ты меня, любимый, в то утро, когда наши души и мысли впервые соединились и потекли сквозь нас пламенным потоком? Словно очнувшись, ты слегка улыбнулся мне своей нежной, весенней улыбкой, озарившей небосклон моего уходящего детства и заставившей вспыхнуть мои бледные щёки от волнения. Ещё одно мгновение, одна маленькая капля, взятая из реки времени взаймы, и ты протянул бы ко мне руку, чтоб коснуться ею своей мечты…но, высокий мужчина, один из преподавателей школы и твой собеседник, неожиданно вырос за твоей спиной, бесцеремонно ворвавшись в наш только что рождённый мир.

«Андрей Михайлович, что вы там увидели, дорогой мой? Я уже минут пять как зову вас…», – произнёс появившийся мужчина, и продолжил –  «идемте же скорее, вас ждут». Взглянув на меня ещё раз, словно извиняясь и сожалея, что наш немой диалог оборвался на полуслове, незнакомец молча последовал за своим проводником, так ничего и не объяснив ему. Я же продолжала стоять на месте, возле бледно-розовой своей астры, оглушённая и почему-то счастливая. Наконец, словно сквозь какую-то пелену переплетающихся звуков, прорвался звонкий голосок моей подруги, звавшей меня: «Надюша, ты что, не слышишь звонок? Да что с тобой? Проснись!», и, задорно дёрнув меня за рукав, прокричала в самое ухо, «бежим скорее, а то опоздаем…». Представь себе, любимый, в то утро я даже не услышала громкий звук школьного звонка, звавший меня в светлый класс гимназии.

Мигом взбежав, почти взлетев, по длинной школьной лестнице с высокими ступенями, которая вела на второй этаж, мы едва успели проскользнуть в щель закрывающейся большой дубовой двери класса. «Слава Богу, успели!», – задыхаясь от спешки, выдохнула раскрасневшаяся подруга. Мы уселись на своё обычное место – вторая парта в среднем ряду –  и достали письменные принадлежности и учебники, которые до этого спокойно почивали в наших портфелях.

Новый учебный день открывался уроком истории искусств. К нашему всеобщему удивлению (а класс состоял из двенадцати девушек), перед графитно-чёрной большой доской, на которой кое-где оставил контрастно-белый след мел, стоял директор школы, пожилой мужчина в очках, лысоватый, невысокого роста и с плотной фигурой. Он был нам всем хорошо знаком. Но сегодня, в моё волшебное, необычное утро, в классе появился кто-то, кого мы не знали. Незнакомец стоял, повернувшись вполоборота к классу, возле окна, и, наверное, ждал, пока соберутся юные ученицы и его представят.

С интересом разглядывая спину нежданного гостя (ибо с моего места была видна только эта часть его фигуры) и мысленно гадая, кем бы он мог оказаться, я не могла и подумать, любимый, что судьба столь близко подвела ко мне одинокого странника. Я не почувствовала, что в следующий миг меня накроет вторая, за утро, буря, которая станет вестницей великого Начала.

«Дорогие ученицы!», обратился к классу директор, «как вы все знаете, бывшая учительница по предмету история искусств была переведена в другую гимназию, куда благополучно отбыла месяц тому назад. Хочу сообщить вам, что её место теперь займёт Андрей Михайлович. С сегодняшнего дня  он будет вашим преподавателем по этому предмету, прошу любить и жаловать!»

Андрей Михайлович выступил немного вперёд и слегка поклонился, обведя девушек спокойным и уверенным взглядом уже знакомых мне тёмных глаз. В ответ на этот взгляд с каждой парты полетели встречные, оценивающие взгляды. И, надо сказать, они были заинтересованы увиденным. Все, кроме меня, … ибо я, находясь в эпицентре уже упомянутой внутренней бури, опустила глаза и мысленно доверилась неизбежному течению судьбы. Но, несмотря на моё кажущееся неучастие, я чувствовала, я почти физически ощущала, что Андрей Михайлович, рассматривая своих новых подопечных, мысленно, не отрываясь, смотрит только на меня – прямо в мою душу, становясь всё ближе и откровеннее.

3.

Я знаю, любимый, что ты очень часто внутренне упрекал себя за то страстное и святое чувство, которое испытывал ко мне. Тебе было тридцать, а мне всего четырнадцать, но кто посмеет ограничивать любовь и вставлять её проявления в рамки общественных штампов? У неё божественная природа, оттого ей хорошо известно, над чьими душами она произнесёт своё волшебное заклинание. Я знаю и то, что ты, делая невероятные душевные усилия, пытался вырвать первые весенние побеги любви из своего сердца…но молодые ростки, несмотря на недавнее рождение, оказались слишком сильными и вскоре превратили твою одинокую и суровую страну в цветущий сад. Отныне, вместо луны там сияло солнце. Скажи мне, разве не это счастье, когда чувство взаимно, а души, не ведая своего настоящего возраста, стремятся слиться воедино?

На мой самый любимый урок – историю искусств – я, с бьющимся от волнения сердцем, спешила два раза в неделю. Но этого было так мало для заполнения тяжёлой пустоты, которая расширялась во мне, если я не видела тебя всего несколько дней. Ты знал свой предмет прекрасно, мог тонко, легко и изящно преподнести свои знания нам, и с какой жадностью я, пока ты рассказывал об искусстве древнего Египта или раннего Средневековья, впитывала в себя твои, казавшиеся мне совершенством, черты. Нет, ты не был высокого роста, скорее среднего, ты не носил на своём лице следы античной красоты и не обладал могучим телосложением. Я запомнила тебя невысоким брюнетом, с жилисто-хрупкой фигурой и широкими плечами, с такими чертами лица, которые обычно люди называют мужской красотой, с чеканным, как на монетах, профилем и глубокими, тёмными глазами, в бездонной глубине которых  жила какая-то непонятная печаль. Твоя весенняя улыбка составляла контраст твоей сдержанной молчаливости и затаённой грусти. Признаюсь, один единственный звук твоего низкого, но мягкого голоса, приводил меня в трепет, и моё бедное сердце разрывалось от переполнявшей его нежности. Как же быстро и незаметно произошли во мне все эти перемены! Всё в тебе меня волновало и притягивало: твой возраст и зрелый опыт, который сквозил в каждом уверенном движении, твой загадочный и немного грустный взгляд, часто бравший в плен моё спокойствие и изгоняющий его, твоя манера говорить и даже манера задумчиво молчать, изучая каждый мой изгиб и каждое движение, твоя скрытая мужская сила, подвластная твоему сердцу, твои руки с сильными длинными пальцами (Господи, сколько раз я представляла себе, что когда-нибудь они меня обнимут), твоя едва заметная неуверенность, когда ты разговаривал с женщинами, твоя простая, но элегантная одежда, твоя мягкость и настойчивость, твоё некоторое отчуждение от людей, твой ум, твоя чувствительность и естественность жестов. Наверное, я могла бы написать не одну толстую книгу, перечисляя всё то, что я в тебе люблю.

Среди людей очень мало найдётся таких, которые скажут, что их сердце не находилось под чарами волшебницы-любви в юном возрасте. Я даже не влюбилась, ибо это слово слишком поверхностно для определения моего чувства к тебе, а полюбила тебя с первого взгляда, мысленно и душевно слилась с тобой, ворвалась в твой суровый мир, разрушила его и создала новый – совершенный и солнечный, который принёс освобождение. Конечно, как любая, сошедшая с ума от чувств девушка, почти женщина, я мечтала о нашей близости, ибо земная, человеческая любовь, подчиняясь земным законам, без того не существует. У земной любви всегда есть две составляющие, которые, живя по отдельности, не дают возможность познать всю сладость нектара. В отличие от тебя, мой любимый, я не смущалась нашей шестнадцатилетней разницы в возрасте.

Итак, ты помнишь, ты был мой учитель, а я – твоя ученица. Присутствуя на твоих уроках, я постоянно ощущала, как ты рассматриваешь меня, мысленно проводишь сильной и нежной рукой по моим волосам, плечам и шее (нет, продвинуться дальше тебе не позволяет приличие и особо-трепетное отношение ко мне), ты ищешь моего взгляда, ты ждёшь его, а когда находишь, обдаешь меня предчувствием чего-то непознанного и остро-сладкого, отчего у меня пробегает приятный озноб по коже. Я чувствовала и понимала, что ты так же безумно и страстно влюблён в меня. Твои, словно случайные, лёгкие, почти неощутимые, прикосновения о многом говорили мне.

 Как художник, я извлекаю из моей памяти палитру прожитой жизни и наношу на холст разноцветные мазки, чтоб родилась картина – вот ты подходишь и склоняешься надо мной и моим заданием, которое я усердно выполняю, при этом твоя рука легко касается моих, измазанных чернилами, пальцев; вот я стою вместе с остальными девушками перед фотографом, дабы запечатлеть наш класс и увековечить его в школьном альбоме, и вдруг ощущаю твои руки на моих плечах, которые со словами «пожалуйста, Надюша, станьте вот здесь, чтоб фотография вышла чудесно» осторожно перемещают меня немного влево; и, наконец, событие не столь значимое, но погрузившее меня на несколько дней в состояние любовной мечтательности, когда я, спешившая на какой-то урок, споткнулась, и, упав, рассыпала книги. Лихорадочно торопясь, я собирала их, но они снова выпадали из моих неумелых рук. Неожиданно я почувствовала, что ты рядом. Присев, ты начал помогать мне с книгами, а наши глаза оказались на одном уровне. В течение долгих мгновения мы, не отрываясь, смотрели друг на друга, словно в бездонную пропасть, и, казалось, что сейчас должно что-то случиться, что-то внезапное и сильное, что прорвёт тонкую перегородку благоразумия между нами. Ты хотел что-то сказать мне, и, судя по твоему волнению, эти слова пришли из того мира, который ты, по своей сдержанности, скрывал от меня. Я всё понимала и без слов, но жила ожиданием. И тут прозвенел звонок, оборвавший тебя на полуслове, хрупкий мост был разрушен, и мы, опомнившись, шарахнулись каждый в свою сторону.

Но наше, скрываемое от всех, и даже от самих себя, запретное чувство, иногда дарило нам такие особые минуты, которые мне хотелось прожить вновь и вновь. Как лучезарно и ласково, излагая свои лекции перед классом, ты, бывало, смотрел на меня, даря мне одной своё, невидимое для присутствующих, душевное тепло. Для меня твой немой рассказ, струящийся поверх твоей обычной лекции и впитываемый единственно мною, ибо только я знала секретный код этой зашифрованной азбуки любви, раскрывал передо мною целую мистерию твоих тайн.

 Здесь были и бессонные ночи, проведённые в сжигающей тревоге из-за неизвестности, и ожоги случайных прикосновений, и нежность казавшейся недостижимой мечты, и грустная мелодия одиночества, и накаляющийся клинок страсти, и холодное отрезвление разума, и невыносимая тяжесть невысказанного желания, и волшебный сон, и горечь разочарования, когда этот сон забирал рассвет, и воздушные замки, и мечты на песке, и потерянное мною маленькое колечко, которое ты, любимый, нашёл и хранил у себя как какой-то талисман, и лабиринты неуверенности, и серебристо-золотая поступь луны, свет которой ночевал на твоей подушке. Вот те жалкие капли нектара, которые ты мог тогда себе позволить, и которые не могли утолить твою жажду…

4.

Когда же состоялось наше первое свидание? Помнишь ли ты ту долгую, почти случайную прогулку  в почти дождливую погоду, когда за нами пристально следили спокойные, серо-зелёные глаза мерцающего в бликах моря?

Наше скрываемое за маской молчания и смущения чувство пережило долгую и снежную зиму, прозрачно-обжигающий лёд которой не только не остудил огонь любви, но разжёг его ещё сильнее, ибо тяжесть невысказанности становилась всё больше. Одинокими зимними вечерами она разрасталась до огромных размеров, требуя своего освобождения, и жарко шептала на ухо голосом искусителя: «Беги к нему и всё скажи… всё, что хочешь сказать и не можешь. Ты же знаешь, он болен тем же безумием, что и ты. Чего же ты ждёшь… беги…». Но я не двигалась с места, прислушиваясь к слабому голосу разума, который удерживал меня у последней черты. Я, видите ли, была воспитанной молодой барышней, для которой считалось непристойно первой признаваться в своих чувствах мужчине, тем более, если этот мужчина был учителем и старше на шестнадцать лет. Я ждала твоего шага.

Наконец Снежная Королева-зима, взмахнув на прощание своими пушистыми, покрытыми инеем ресницами, улетела в другие страны, а в наш приморский город заглянула зеленоглазая, весёлая и молодая весна.

Я помню, что изменчивое тепло уже согревало прохладный, весенний воздух, в котором волшебница-природа, словно в алхимической колбе с приворотным зельем, растворила аромат цветущих деревьев. В тот день я с радостью бежала по узеньким улицам родного городка в гимназию, ибо первый урок был самым любимым. Ты, как обычно, интересно провёл занятие, и многие девушки дарили тебе свои милые улыбки. Только я одна не улыбалась, ибо заметила в твоих глазах тень какого-то решения, и всё время, пока длился урок, я ломала голову над тем, не показалось ли мне, а если не показалось, то что изменилось между нами, и что за этим последует.

А последовало вот что. Когда закончился урок, и все мои подруги высыпали на перемену, с грохотом, торопясь, собрав учебные принадлежности, я выходила, нет, медленно выплывала из класса последней. Мне хотелось, перед тем, как я покину тебя, побыть ещё немного в пространстве, согретом твоим присутствием. «Надя, не могли бы вы задержаться после занятий на некоторое время, и зайти сюда. Мне нужно обсудить с вами вашу вчерашнюю письменную работу по французской живописи», – прозвучал твой призыв ко мне. Поворот головы: «конечно, Андрей Михайлович, я уже давно жду вашего приглашения», – последние слова были добавлены мысленно. Почти незаметное пожатие руки. Прилив радостного волнения в груди. Гулко стучащий пульс в висках. Школьный коридор. Занавес.

Конечно, любимый, я знала, что моя работа по французской живописи – предлог. Но кто из безумцев-влюблённых не радовался предоставленной судьбой возможности побыть, пусть совсем немного, наедине со своим избранником, со своим рыцарем сердца? Я ужасно измучилась в тот день, дожидаясь окончания занятий, и, как только назначенный тобою час пробил, сорвалась и помчалась в известном тебе направлении, крикнув подруге, что задержусь по просьбе учителя.

Робко постучав в закрытые двери, я нажала резную ручку и вошла на ватных ногах в класс. Я застала тебя серьёзным и сосредоточенным, что-то быстро пишущим, повёрнутым своим мужественным профилем ко мне. Ты ведь можешь представить себе, любимый, как мне хотелось обнять тебя и больше никогда не отпускать! От нарастающей светлой волны нежности, я стояла, словно зачарованная, и молчала. Наверное, вначале ты подумал, что к тебе в класс пришёл какой-то знакомый коллега, оттого ты не сразу повернулся ко мне. Но вот мгновение, позволившее мне безнаказанно любоваться тобою без твоего ведома, оборвалось, и ты, наконец, увидев свою, надеюсь долгожданную гостью, улыбнулся мне не своей официальной улыбкой учителя, а улыбкой близкого и родного человека. Тогда казалось, что в твоих тёмных глазах растворилось солнце, и его свет проникает сквозь меня приятно-колючими искрами.

Конечно, ты начал издалека. Сейчас трудно вспомнить, о чём именно ты говорил мне, о каких достоинствах или недочётах в моей работе, о каких глупостях, что я допустила. Для меня и тогда это было не важно. Мы сидели очень близко друг от друга, почти прижавшись, и мысленно я уже не раз склоняла голову на твоё плечо. Я ждала, когда ты, раскрыв свою продуманную тайну, наконец, повернёшь разговор в нужное и тебе и мне русло. Тон беседы перетекал из официального в доверительный.

Время незаметно просачивалось сквозь пальцы… мне было жаль, что этот наш разговор, скорее похожий на болтовню двух старых приятелей, чем на чопорную беседу ученицы и учителя, не бесконечен. Я чувствовала себя легко и уютно, находясь в ауре твоего тепла. Постепенно мы исчерпали дарованные нам минуты. «Я очень люблю гулять по морскому берегу», – зачем-то сказал ты, – «мне нравится смотреть на волны, вдыхать солоноватый запах моря… знаете, такое волшебное ощущение расширяющегося ввысь и вдаль пространства… а вы, Надя, бываете на нашем городском пляже?» «Иногда», – ответила я, – «когда хорошая погода. А вы, Андрей Михайлович, романтик…». «Я – художник. А все художники просто обязаны быть романтиками, иначе, что мы будем увековечивать на холстах?», – полушутя, полусерьёзно ответил ты, и твои глубокие, словно южная ночь, глаза, казалось говорящие: «Девочка моя, как же я люблю тебя…», ласково смотрели на меня. «В воскресенье, например, я собираюсь отправиться на морскую прогулку при любой погоде», –  весело добавил ты, – «возможно, и вы придете с вашей маменькой или сами…» Выстрелив в меня своим прозрачным намёком, ты неожиданно умолк и пристально взглянул на меня, словно пытаясь понять или уловить мою реакцию. Я же смутилась и засобиралась домой, так ничего тебе и не ответив. «Я учту ваши замечания, Андрей Михайлович, и постараюсь исправиться. Благодарю вас и прощайте», – выдохнула я, и, услышав в ответ твоё разочарованное «что ж, прощайте», выскочила из класса.

В тот день я летела домой, словно лёгкий весенний ветер, влюблённая и счастливая, подставляя своё, и без того пылающее, лицо солнцу. Веришь, любимый, тогда я впервые ощутила вкус жизни, ибо надежда на твою любовь оживала и вливалась в меня молодым и хмельным вином весны.

Зелёная, испещренная солнечными бликами и полутенью недавно появившейся клейкой весенней листвы,  улица, где мы с тобой тогда жили (ибо молчаливые окна твоей тихой обители смотрели на ту же улицу, что и окна моего благовоспитанного и холодного дома), пролегала прямой линией почти у самой окраины города, за которой метров через триста начиналось пологое, зыбко-песчанное морское побережье. Именно оно стало первым и единственным свидетелем нашей первой встречи, нашего первого доверительного разговора, нашей прелюдией к откровениям любви.

В воскресенье, с утра, ты помнишь, начал накрапывать тёплый, почти летний дождик. Его бриллиантовые капли шлёпали по листьям деревьев с мягким звуком и шелестом. О чём сладострастно шептал мне дождь, томно разливаясь в пространстве высокого, светло-серого неба? Он хотел упасть прозрачной, выпуклой каплей на мою обнажённую шею, медленно скатиться вниз – к вершине трепещущей под лёгким платьем груди и затеряться там навсегда, растекаясь острой прохладой по тёплой коже…

Я долго смотрела на дождь через распахнутое настежь окно моей спальни и решала, идти ли мне на нашу встречу, которая была полунамёком на свидание. Желание увидеть тебя пересилило мою робость и жалящие сомнения. Надев своё самое светлое, почти воздушное, под стать светлеющему небу, платье, и, сказав матери, что «пойду немного пройдусь перед обедом», я выскользнула из дома. Быстро шагая в сторону морской лазури, узкой полоской видневшейся вдали, с замирающей от волнения душой, я отправилась на поиски счастья.

К тому времени дождь почти перестал, умолкла его тихая и немного грустная мелодия. Ещё издали я заметила как ты, как всегда задумчиво, медленно бредёшь вдоль берега, почти соприкасаясь с зеленью неспокойной волны. Но в тот день ты не любовался этой неудержимой стихией, которая могла быть то ласковой, игривой кошкой, то превращаться в разъярённого тигра во время шторма. Твоя голова была отвёрнута от её прекрасного лица, а твой напряжённый взгляд всё время возвращался в сторону нашей улицы – ты ждал появления той, которая теперь, вместо морской лазури, вдохновляла тебя, о ком ты безумно мечтал, пытаясь изгнать своё внутреннее одиночество.

Ты помнишь, мой ангел, какая нежная улыбка осветила твоё серьёзное лицо, когда ты заметил «свою девочку», с волнением спешащую тебе навстречу? От ярких лучей радости, мелькнувших в глубине твоих тёмных глаз, казалось, что вот-вот растворятся серые тучи, освободив небесную дорогу солнцу. Внезапно потеплевший лёгкий морской бриз, дунув мне в лицо, запутался в моих распущенных волосах, игриво рассыпав локоны по плечам и груди. Он принёс мне пряный запах моря и ощущение твоей близости.

Я и не заметила, как очутилась во власти твоего пристального, наполненного нежностью взгляда – совсем близко. Ты был радушным и гостеприимным хозяином своей таинственной страны и принял долгожданную гостью с едва сдерживаемым желанием заключить её в объятия.

«Вы недаром носите такое прекрасное имя…», – произнёс ты полушёпотом, склоняясь к моему виску и чуть касаясь моих влажных волос, после того, как были высказаны обычные слова приветствий.  Я удивилась, хотя интуитивно догадывалась о смысле фразы. «Почему же?», – спросила я, желая услышать ответ, который уже почти знала. «Знаете, вы можете дарить надежду одиноким странникам…», – слегка улыбаясь, заговорщицки ответил мой учитель, и, заметив скорее волнение, чем недоумение в моих глазах, добавил, –  «впрочем, не волнуйтесь и не обращайте внимание на мои слова, которые я и сам иногда не понимаю». «Но, по-моему, вы всегда прекрасно излагаете свои мысли, Андрей Михайлович»,  – продолжала я свою «пытку». «О, среди людей и со своими учениками я всегда следую логике. К сожалению, не всем понятен язык образов, но с вами,  чувствую, я могу быть самим собой».

Сколько же длился наш немного детский, но в то же время взрослый и серьёзный разговор?

 Летящие от меня к тебе и обратно слова и фразы, сквозь разноцветную и лёгкую ткань которых просвечивалась оголённая и пылающая суть скрываемого чувства, постепенно, кирпичик за кирпичиком, выстраивали прочный дружеский фундамент нашего общения. Однако, никто из нас не смел выстрелить ни одной стрелой в самую главную цель. В те далёкие, уходящие на запад мгновения, прожитые на берегу сонного моря, ты не казался мне учителем. Рядом со мной был бесконечно желанный, самый близкий и родной друг, любимый, муж…

Осторожно и бережно, словно прикасаясь к очень хрупкому и драгоценному сосуду, ты взял мою руку в свою ладонь. Ты думал, любимый, что я буду против, что я, возможно, с пренебрежением избегну твоего прикосновения… ,  а мне же казалось, что я умру  от счастья или умру, если ты больше не будешь держать меня за руку. От робкого соединения  наших трепещущих рук мы словно стали единым целым. Огненные потоки томления истекали сквозь мои пальцы и проникали в твои, словно мы держали в соединённых ладонях расплавленный шар, который, расширяясь, наполнял наши существа страстной силой.

Тогда ты многое поведал о себе.

 «Я учился у нескольких, довольно известных художников ремеслу», – рассказывал ты, –  «но, после одной неприятности, постигшей меня ещё в юности, вдохновение покинуло меня, и я так и не смог написать что-либо хотя бы приближённое к тому, что обычно называют произведением живописного искусства», – и с грустной улыбкой, идущей из прошлого, добавил, –  «я, Наденька, художник-неудачник, превратился почти в отшельника, и, несмотря на свой возраст, стал почти стариком. Но я довольно хорошо изучил наследие великих мастеров, что и послужило отправной точкой для избрания пути преподавателя». Я не решилась спросить тебя тогда о той «одной неприятности», которая повлияла на твою судьбу столь роковым и разрушающим образом – ещё не пришло время, решила. Я сидела желанно близко от тебя на старой, деревянно-резной скамье, оставленной на берегу ещё полвека тому назад каким-то одиноким мечтателем, слушала твой спокойный голос и мечтала, чтоб эта встреча продолжалась вечно. В какой-то момент, несмотря на свой юный возраст, я, с какой-то зрелой ясностью и глубинной, каменной убеждённостью поняла, что совершенное переплетение нашего духовного и телесного  влечения рождает во мне неизменное желание остаться с тобой навсегда. Конечно, любимый, ты ведь всегда считал меня не по годам взрослой девочкой.

Берег моря хранил пустоту и молчание, которые ритмично нарушались звуком накатывающих и уходящих вдаль волн. Эта водяная пустыня была в тот день нашей, и ни единый призрак одинокого путешественника не нарушил границы той зачарованной страны, где мы нашли приют и укрытие. Было совсем не важно, о чём мы говорили, чему смеялись или над чем задумывались. Во время этой встречи мне казалось, что я прожила целую жизнь где-то в другом, счастливом и радужном мире, где встретились и соединились две ищущие друг друга души. И самым главным стала для меня реальность твоего существования, постоянство твоей близости и ответный штормовой шквал той нежности и любви, которые жили и в моём сердце.

Если бы не твой страх за меня и мою судьбу, наверное, в тот же день ты увёз бы меня далеко-далеко от посторонних глаз и общественного мнения, от людских сплетен и чопорного маменькиного пренебрежения. Ты бы стал моим в тот же день. Но в твоих глазах я угадывала смятение. Их бездонная глубина таила мучительный вопрос – «любимая, я бы давно был с тобою рядом, ещё с того момента, как увидел тебя впервые…но что будет с тобой, если узнают о нашей любви другие – твоя мать, знакомые и родственники? Возможно, они осудят нас, возможно, что ты не захочешь жертвовать их признанием ради меня, который ничего, кроме трепетного обоготворения, грустной нежности, собачьей преданности и страстной любви, предложить тебе не может. Я не боюсь за себя, но даже ценою жизни готов защитить тебя от ранящей и жестокой молвы. Оттого я буду беречь тебя, сколько смогу, сколько позволено мне будет». Любимый, то же самое жало впивалось и в моё сердце. Я не знала, что тебе ответить – всё же я была всего лишь очень молодой девушкой – но предвидела, что когда-нибудь «другие» всё равно узнают о нашем новорожденном слиянии, ибо тонкая перегородка,  временно сдерживающая всё нарастающую силу, когда-нибудь будет сломлена под её стремительным напором. И тогда уже будет невозможно скрыть то, что в наших жилах теперь текла единая кровь.

Негромкий и мелодичный звук твоих карманных часов подвёл итог нашей встречи, прорвавшись словно из другого пространства в наш зачарованный мир. Я с доброй усмешкой вспоминаю наши растерянные лица, когда ты, вытащив часы и взглянув на стрелки, сообщил время – как говорят, «счастливые часов…»

Каждое расставание с тобой было для меня подобно маленькой смерти какой-то частицы меня самой.

Ты проводил меня почти до самого дома (нас видели вместе соседи – но что тут такого, если учитель обсуждает со своей ученицей её оценки, прогуливаясь по улице) и слегка прикоснулся тёплыми губами к моей руке на прощание. Более ощутимое, чем поцелуй, рукопожатие отозвалось в моей глубине коротким, но сильным воспалением. «Спасибо, Надюша, что скрасили моё одиночество. Я, правда, очень вам благодарен…», – произнёс ты, снова перейдя на официальный тон. «Не за что благодарить меня, Андрей Михайлович»,  – ответила я, и, почти шёпотом добавила, –  «прошу вас, не обижайте меня такими словами больше. Мы ведь теперь друзья… хотя это – наша тайна». Он улыбнулся. Ты улыбнулся, любимый, и, оглядываясь не один раз, зашагал в сторону своего небольшого домика. Твоя прощальная улыбка свела к нулю и меланхолию тоскливого, дождливого вечера, и строгое недовольство маменькиного лица (ибо я вернулась гораздо позже обещанного времени), и равнодушие усталого отца, который был всегда погружён в свои финансовые проблемы.

Любимый! Любимый! Любимый! В ту безлунную ночь я заснула с ощущением пушистого и мягкого, уютного и нежного тепла в моём сердце и произнесла твоё имя в своей искренней молитве к Отцу Небесному.

5.

Из своей тайной шкатулки достаю ещё одну бесценную слезу-жемчужину

 В строгих стенах гимназии ты всегда проявлял ко мне учительскую учтивость, не раскрывая ни жестом, ни словом, ни единым намёком нашу тайну. Я знаю, что ты прилагал огромные усилия, чтоб сдержать свои рвущиеся чувства. Я читала это в молниеносном, нежно-отчаянном взгляде, который ты пытался скрыть от всех, кроме меня, в той странной задумчивости, которая появилась в тебе после нашего сближения и в изменении тембра твоего голоса, когда ты, проводя свой урок, как бы случайно обнимал меня своим взглядом. В ту пору я не задумывалась о возможном конце наших недавно начавшихся отношений. Я со всей силой, которую только может испытывать любящее сердце, желала продолжения. Увы, хозяйка-судьба дарила нам очень мало возможных счастливых минут наедине.  Иногда, не так часто, как мне хотелось бы, мы доверительно разговаривали после занятий, сидя в туманном от меловой и солнечной пыли классе, иногда, по воскресеньям, я счастливо бежала на берег моря, где мы могли чинно прогуливаться в окружении десятков любопытных глаз, иногда я встречала тебя, листающего огромную, с печатью времени, книгу, в нашей библиотеке. Но всё это время мы оставались тайными друзьями, и ещё более тайными влюблёнными.

Я прекрасно понимала, любимый, почему продолжение, которого я, по своей нетерпеливости и легкомыслию первой любви так страстно желала, задерживалось. Нет, задержка не гасила моих чувств. Она действовала подобно медленному яду, отравляя моё спокойствие нарастающей волной любви и тоскливым одиночеством – когда тебя не было рядом. Только одна я могла испытать и оценить силу твоей выдержки и благоразумия. Видеть почти ежедневно, так близко, но недоступно, самого желанного и любимого человека и лишь изредка (ведь тоже награда!) одаривать его деланно-равнодушным взглядом, за спокойствием которого скрывался безумный ураган отчаяния и надежды – такую пытку мог долго терпеть только человек, который, забыв о себе, думал о благополучии другого.

Да, после того, как мы стали близкими (!) друзьями, ты позволял себе только такие отношения, которые ограничивались этим ёмким и многозначным словом «друг». Но сколько мы ещё могли идти по этой фальшивой дороге, по-дружески держась за руки, смеясь и умирая внутри от желания душевного и физического? Впрочем, я пребывала в состоянии, пусть и не полной, радости уже от того, что ты – мой друг. Уже только за это я постоянно благодарила Бога. Но насущная необходимость скрывать даже нашу дружбу во избежание злых сплетен, душила меня всё сильнее. Я задыхалась от той вынужденной роли, которую должна была играть на каждом уроке истории искусств, или на пляже, или в библиотеке, или ещё, Бог знает, в каком месте, доведись нам с тобой там встретится  прилюдно. Испытывали ли вы когда-нибудь чувство замкнутого, ограниченного и сжимающего пространства, выбраться из которого вам не позволяло всего лишь нелепое людское осуждение, разделяющее «зёрна от плевел» на своё усмотрение? Но мы с тобой тогда были его пленниками. Ты – потому что боялся за меня, а я – потому что боялась за тебя. Как странно, ведь мы любили любовью, которую многие бы сочли «запретной», хотя в ней не было ничего противоестественного или корыстного. Она была чиста, и, словно белый цвет, содержащий в себе все цвета радуги, заключала все свои грани. Осудите ли вы теперь?

Так мы, мучаясь от голода, утолить который не могли те короткие встречи, которые изредка, словно яркие бабочки, залетали в наши будни, дожили до начала лета.

Сейчас моя память охотно возвращает мне немного потускневшие, но оттого не менее важные, сцены и образы. Над нашим городком уже клубился ранний вечер, когда я, уставшая от сердечных волнений и шумной подруги (с которой я теперь общалась изредка), утомлённая отсутствием твоего предмета в списке сегодняшних занятий, перешагнула порог своего равнодушного дома. В небольшой прихожей меня встретила  как всегда накрахмаленная и педантичная маменька. «Надя», обратилась она ко мне спокойным голосом, в котором чувствовался лёгкий лязг металла, «зайди сейчас в кабинет Алексея Николаевича. Мы хотим сообщить тебе нечто важное». Моя мать часто называла моего отца и своего мужа официально: Алексей Николаевич. «Значит, разговор будет серьёзным»,  – мелькнуло у меня в голове, ибо кабинет своего отца я посещала не часто – только по особому приглашению. Мой отец, впрочем, как и мать, относился ко мне довольно сдержанно.

Поднявшись на второй этаж нашего скромного, с претензией на некоторую роскошь  особняка, я ступила в яркую полосу света, которая кралась через приотворённую дверь. За мною следом поднялась и маменька. Отец сидел за письменным столом и что-то писал, но когда мы вошли – отодвинул свои бумаги и повернулся к нам.

С тех пор, как я видела отца несколько дней назад, его лицо как будто постарело. Уставшие, не по возрасту стариковские глаза смотрели сквозь нас в какую-то мифическую точку. Их взгляд на время потерял то надменное и властное выражение, которое было обычным. В ту минуту он выглядел таким беспомощным и растерянным, что я, привыкшая видеть отца словно надевшего железную маску непроницаемости и каменной неприступности, готова была, растрогавшись, броситься к нему и обнять. Но годы, проведённые в отчуждении, уже успели нанести трещину нашим отношениям, и я сдержалась.

«Надежда», – наконец обратился ко мне отец, –  я и твоя мать хотим сообщить тебе, что из-за сильно пошатнувшихся финансовых дел, наша семья будет вынуждена переехать в другое место – подальше на восток, ибо жизнь и твоё обучение здесь становятся накладными. Дабы совсем не разориться, мы должны покинуть это место и искать более скромного убежища. Вот всё, что тебе положено пока знать». Ещё не понимая до конца смысла сказанного, я стояла оглушённая неприятной, просто смертельной новостью, словно в моё сердце ударила молния. С трудом подыскивая слова, я ответила, «но, как же так, отец? Ведь не всё ещё потеряно? Зачем нам переезжать!? Куда!? Я так привыкла к моей гимназии и подругам… где же теперь я буду учиться и у кого!? Я никуда не хочу ехать, прошу вас, не убивайте меня!» Мать посмотрела на меня с недоумением и жёстко сказала: «Прекратите истерику, юная леди! Не забывайте, что вы разговариваете с отцом и матерью! Что значит, у кого вы будете учиться? Там, куда мы переедим, тоже существуют школы и учителя, вот у них вы и будете учиться. Подруги тоже везде есть, и, если вы не будете сидеть, словно монашка, в своей комнате целыми днями, то и эта проблема решится. Повторю только один раз: наше решение не обсуждается. Отец позвал вас сюда, чтоб поставить в известность и вправе ожидать вашего понимания и послушания. В конце концов, у нас нет другого выхода, и переезд в другое место послужит вам же во благо». Возможно, моя мать ещё долго воспитывала и стыдила бы меня, но отец, не желающий слушать ссору, сделал жест, чтоб мы удалились. Не произнеся больше ни единого слова, маменька, как только мы покинули кабинет, удалилась в свою комнату. Но взгляд, которым она, уходя, измерила меня, пощады не обещал.

Я привыкла к родительской отчуждённости и давно уже жила, словно сирота, своей собственной внутренней жизнью, никого из них в неё не посвящая. Да и они сами не сильно-то старались наладить между нами доверительные отношения. Моё обучение, покупка одежды и еда – вот и все нехитрые обязанности, которыми они себя обременяли по отношению к своей единственной дочери. Я была благодарна им за это. Но то, что произошло в тот вечер, было непривычно даже для меня. Впервые меня так неожиданно оглушили, поставив перед неизбежностью так решительно и непреклонно. Не потерять сознание, пока я добиралась до своей комнаты, мне помогал только твой образ, любимый, и стойкое чувство твоей преданной любви.

 Конечно, многим могут показаться смешными и глупыми муки юного сердца (мол, чего тут страдать, вся жизнь впереди), но уже тогда я с вневременной ясностью знала и чувствовала, что моя любовь к тебе вечна и не зависит от возраста, опыта, людского мнения, желания родителей, болезни, смерти, разлуки или забвения.

Моя рассветная любовь! Только одно сводило меня с ума и мучило в тот летний вечер, заставляя всё новым и более горьким потокам слёз омывать моё лицо, руки, подушку. Как я могла теперь, слившись с тобой, став постоянной гостьей, почти хозяйкой, твоей страны, оказаться снова отделённой от тебя частицей после того, как чувство целостности было познано мною? Как смогла бы я дышать, жить, любить вдали от тебя, когда ты был и останешься навсегда моим дыханием, жизнью, любовью? Уехать, оторваться от тебя тогда было равносильно прыжку в смертельно-холодную бездну, где мне вряд ли удалось бы выжить и остаться прежним жизнерадостным существом. Даже тогда, представляя свой отъезд, я с невыносимой болью ощущала, как моя душа распадается на части.

Какими только мыслями не бредил мой воспалённый разум! Я думала о тайном побеге с тобой куда-нибудь на побережье атлантического океана, где нас никто и никогда не найдёт, я мечтала о тайном венчании где-нибудь в венецианской церкви, радостью звучала во мне мысль о нашей будущей совместной жизни, лишённой снисходительного пренебрежения моих родителей и нравоучений тётушки, ибо ты был для меня отцом, другом, любовником…

Какая же огромная пропасть разделяла ледяной холод родительской заботы и твои согревающие, нежные и такие надёжные объятия! Я знала, что ты можешь стать для меня не только любящим и заботливым мужем, моим единственным спутником и рыцарем, но и тем, кем мой отец или мать никогда для меня не были. С твоим появлением в моей жизни, я ощутила, что такое настоящее тепло любящего человека, ты бы мог дать мне семью, которой у меня никогда по-настоящему не было. Но в тот далёкий вечер я, теряя всё это, готова была на отчаянные поступки – только бы остаться с тобою.

Пока я тонула в бурных водах своих сумасшедших мыслей, страстных желаний и обжигающих чувств, беспокойный дом наконец уснул. Большие стрелки моих настенных часов показывали, что ещё совсем не поздно. Решившись, я оставила свою истерзанную слезами подушку высыхать на нерастеленной кровати, несколько раз плеснула холодной водой себе в лицо из кувшина, привела в относительный порядок растрёпанные волосы и, стараясь ступать бесшумно, словно крадущаяся кошка, спустилась в прихожую. Так же бесшумно закрыв дверь, я выскользнула на уже ночную, но ещё людную улицу.

Я думаю, что догадаются очень многие – куда именно я шагала сквозь ночь, вдыхая аромат клумбовых фиалок и скользя, словно неуловимая тень, между людьми, машинами и кирпичными домами. Эта бледная, тоненькая девочка прекрасно знала номер любимого дома, где надеялась найти спокойную и спасительную гавань после грозового шторма семейных и личных неприятностей. Наверное, мой дорогой учитель что-то предчувствуя и волнуясь, долго не ложился спать…

 Моя память достаёт из своего хранилища ещё одну резко-чёткую картину – единственное, ярко освещённое окно в твоём доме, распахнутое мне навстречу, и манящее меня словно свет маяка, который есть спасение для заблудившегося в морском тумане одинокого корабля. Следующая картина – я, дрожащая, растерянная, ожидающая, надеющаяся и охваченная горячкой смятения, стою у твоей двери и звоню во мраке ночи. Слышу торопливые шаги и скрежет отпираемого замка. Твоё лицо, такое любимое и дорогое, растерянное и вопросительное, долгий, всё понимающий взгляд. «Здравствуй, Надюша. Что-нибудь случилось? Что ты тут делаешь в такое время?», – задал ты вполне обоснованные вопросы. «Я…я…я сейчас всё объясню, Андрей Михайлович,…Андрей, я должна была вам… тебе всё рассказать. Мне больше некуда идти, и, если я всё это буду держать в себе и дальше, то боюсь не дожить до следующего рассвета», – промямлила я заикающимся и слабеющим голосом. «Боже мой, о чём ты говоришь?», – испугавшись, воскликнул ты, –  «прошу тебя, войди скорее в дом… ты вся дрожишь, тебе надо успокоиться. Твои родители знают, где ты сейчас?»  «Пожалуйста, Андрей, не спрашивай  меня о родителях», – взмолилась я уже в прихожей – в прихожей, в которой я так долго мечтала очутиться. Твой скромный дом встретил меня настороженным молчанием старого холостяка, но сам хозяин заботливо суетился, устраивая свою ночную гостью в кресле и укутывая её, несмотря на тёплый воздух, в цветастый плед из мягкой шерсти.

Пока ты готовил на кухне душистый чай, я немного успокоилась. Окружающие меня мебель и вещи носили на себе отпечаток своего хозяина – строгость, сдержанность и спокойствие. Но я почувствовала себя легко и уютно, постепенно согреваясь твоим присутствием.

«Вот, выпей, это успокоит тебя и вернёт силы», – сказал ты, протягивая мне обыкновенную чашку с простым, но изящным рисунком. Пока я пила волшебный напиток, ты тихонько присел возле меня и, заглянув в глаза, осторожно взял за руку. Знаешь, любимый, тогда мне хотелось изъять это мгновение у судьбы и подарить его вечности, чтобы оно всё время длилось. Но, как и тогда, так и сейчас, когда мой первый приход в твой дом остался всего лишь ярким бликом на холсте моей жизни, совершить это было невозможно. «Расскажи мне, Надюша, что произошло?», нарушив хрупкую прелесть соединяющей тишины, спросил ты. Что я могла тебе ответить, когда я пришла в твой дом лишь за одним – отдать и себя и своё сердце тебе навечно?

«Андрей, сегодня вечером мои родители сообщили мне, что наша семья уезжает далеко отсюда. Мой отец почти разорился. Жалких крох, оставшихся от его доходов, хватит лишь на съём недорого жилья где-нибудь в небольшом провинциальном городке, и на моё обучение… через несколько дней меня здесь уже не будет… вот и всё моё горе. Я подумала, что ты должен знать», – выдохнула я с тихой горечью. Твои тёмные глаза потемнели ещё больше. Я до сих пор хорошо чувствую и помню те застывшие, словно стеклянные, минуты, в течение которых ты, справляясь с неожиданным и печальным известием, молчал. Твоя ладонь невольно сжала мою руку ещё сильнее. «Это окончательное решение твоего отца?» – спокойно, с ускользающей надеждой в голосе спросил ты. «Боюсь, что да…». Ты резко встал, подошёл к распахнутому окну и расстегнул верхние пуговицы на рубашке. Вдохнув немного влажного, ночного воздуха, ты повернулся ко мне. Меня накрыло острое ощущение какой-то внутренней борьбы, происходящей в твоём предгрозовом пространстве. Глядя на меня с затаённым отчаяньем, ты отчётливо произнёс: «Но я не хочу, чтоб ты уезжала…». Потянувшись к тебе всем своим существом, я вновь заплакала. Ты бросился утешать меня…

В маленьких паузах между жадными поцелуями, ты прошептал мне: «Девочка моя, я так люблю тебя…я никогда не осмелился бы сказать тебе об этом и тем самым разбить тебе жизнь…я бы ждал столько, сколько понадобилось бы для того, чтоб наша любовь не осуждалась. Но, наверное, судьба распорядилась за нас…»

Я помню медово-тягучий вкус нашего первого поцелуя, который мы выкрали в ту ночь из эдемского сада, сорвав с древа познания. Я до сих пор чувствую жар твоих сжимающих и освобождающих объятий, я и сейчас испытываю то властное и нежное ощущение твоей мужской силы, которое пронизывало меня каким-то знойным томлением. Мой внезапный отъезд, родители, воспитание – всё растворилось в безумном вихре твоего любовного признания и близости. Моя душа и покрытое твоими влажными поцелуями тело были готовы принадлежать тебе… здесь и сейчас. Я знаю, что моё состояние было либо временным помутнением, либо временным просветлением, но то, что я испытывала, принадлежало к другому, прекрасному миру, ибо излучало свет не вожделения и греха, а чистоты и жертвенности. Я готова была, любимый, отречься от той прежней жизни, которая существовала до тебя.

Но кто сказал, что чистая любовь исключает желание тела? Только духовное и физическое, слившись воедино, могут подарить величайшую радость, дарованную нам Богом. В том безумном и прекрасном мире, который создают мужчина и женщина, испытывая взаимную любовь, физическое без духовного и духовное без физического всего лишь обделённые, убогие и неполноценные составляющие, не могущие дать целостность. Духовное без физического лишает нас плодородной силы земли и блаженства её истечения, физическое без духовного опустошает и высушивает душу, лишая нас глубины познания наитончайших и сокровеннейших вибраций любви, которые не подвластны миру материи.

 Твои нежные и длинные, по-мужски сильные пальцы, лаская, скользили по моим волосам, шее, трепещущей груди, изгибу спины, спускаясь к бёдрам, но одежда по-прежнему оставалась той последней чертой, у которой ты стоял, не переступая. «Я хочу, чтоб был моим… сейчас…», – задыхаясь от твоих огненных ласк, прошептала я. Немного отстранившись, ты посмотрел на меня долгим взглядом, в котором смешивались благодарность, желание и… что-то удерживающее тебя. «Любовь моя, я очень хочу принять твой бесценный дар, ты возможно даже не представляешь себе, насколько сильно моё желание, но не сейчас. Ещё не пришло наше время. Остатки последнего разума призывают меня остановиться, ибо я возненавижу себя, если воспользуюсь твоей временной слабостью», – наконец ответил ты, и, ласково проведя по моей щеке своей тёплой, чуть шероховатой ладонью, добавил: «ты исцелила мою рану, любимая, я получил освобождение, на которое уже и не надеялся. Но я не хотел бы, чтобы ты потом жалела о случившимся. Решение принадлежать друг другу для меня имеет особый смысл. Я его уже давно принял, ибо ты единственная, с кем я хотел бы пройти весь жизненный путь до конца. Но ты… я не уверен, что сейчас ты, огорчённая, доверчивая, ищущая поддержки правильно осознаешь свои поступки и желания». «Но я люблю тебя», – тихо ответила я. «Я не сомневаюсь в твоих чувствах. Поверь, в своей жизни я слышал много признаний женских сердец, но никто из женщин никогда не смотрел на меня так, как смотришь ты. Никто из женщин никогда не вызывал во мне столь глубокие и потрясающие чувства, которые вызываешь ты. Я просто боюсь повторить ещё раз пройденный урок…».  

Теперь мы неподвижно сидели рядом, тесно прижавшись, почти слившись друг с другом. В распахнутое окно своими огромными звёздными глазами заглянула полночь. Стихли уличные звуки, и только поющие сверчки – ночные музыканты – нарушали своими серенадами вязкую тишину города. Знакомый мелодичный звон твоих часов с невозмутимой точностью сообщил об истекающем времени. Словно очнувшись, мы вздрогнули.

«Уже очень поздно, Наденька», – сказал ты, – «тебя могут хватиться», и, помолчав, продолжил: «то, что ты уезжаешь, меня очень опечалило. Но не всё потеряно. Мы будем бороться за нашу любовь, а для этого нам надо быть осторожными – я беспокоюсь за тебя. Ты знаешь, не смотря на плохую новость, этот вечер стал для меня единственным и счастливым в череде пустых, никчемных вечеров… теперь я замолчу, ибо опасаюсь, что ты уговоришь меня оставить свою любовь на ночь». Последняя фраза прозвучала шутливо. «Пойдём, я провожу тебя», – почти строго, как учитель, приказал ты, и я подчинилась, хотя мне ужасно не хотелось покидать и тебя и твой дом.

Уже заснувшая улица, которая была свидетелем моего побега, теперь стала свидетелем того, как две счастливые тени пробирались по её каменному руслу обратно.

Вскоре мы стояли у изгороди моего унылого дома, укрытые раскидистой кроной старой акации, и прощались. «Надеюсь, ты не сердишься, что я отложил нашу близость? Сейчас мы оба должны успокоиться, а ты – набраться сил, ибо они тебе понадобятся», – прижимая меня к себе всё сильнее, «Господи, я так долго мечтал о тебе. Неужели моя несчастная судьба сжалилась надо мной? Неужели это я, стою сейчас здесь, а рядом – моя волшебная фея, моя любовь? Знаешь, Наденька, меня не покидает ощущение, что сказка скоро закончится…».

  «Я, наверное, кажусь тебе невоспитанной, сумасшедшей девчонкой? Но, конечно же, я не могу сердиться на тебя и понимаю, что ты обо мне заботишься. Прости моё нетерпение». «Ну вот, теперь я чувствую себя неловко. За что ты просишь у меня прощение, любовь моя? Будь моя воля, и я увёз бы тебя отсюда прямо сейчас, ты бы стала моей женой в эту же ночь – без венчания, и, поверь, надёжней, чем моё тебе обещание, ничего в этом мире нет. Но ты, совсем юная девушка, подумай, нужен ли тебе такой как я? У меня нет огромного состояния, я не бываю в обществе, я скромный учитель с очень небольшим доходом, к тому же намного старше тебя…  Вот почему я просил тебя успокоиться и подумать. Возможно, через время, ты изменишь своё решение». Любимый, как ты мог подумать такое? Как тебе хоть на миг могло прийти такое в голову?

Я испуганно прижалась к тебе. «Никогда не говори мне больше такие слова, мне от них больно», – быстро зашептала я, –  «знаю, что молода и неопытна. Но кто сказал, что моё сердце ветрено и корыстно, что моя душа не может предвидеть, что я могу в тебе ошибиться? Давай договоримся в доверии друг другу. Несмотря на то, что я ещё ни разу не была с мужчиной, я знаю, что ты – единственный». Ты счастливо засмеялся, и негромкий звук твоего смеха с любовью впитала каждая клеточка моего существа. «Тогда прими и мою клятву», – улыбаясь, предложил ты, хотя я чувствовала, что за этой, сводящей меня с ума, улыбкой прячется железная серьёзность. «Где бы ты ни была, куда бы тебя ни перенесла судьба, оторвав от меня, я буду всегда любить, искать и ждать, ибо тебя послал мне Господь как источник света и жизни…»

Мы долго не могли оторваться друг от друга, но всё-таки нам пришлось расстаться. Поцеловав на прощанье мои губы и руки, ты, дождавшись пока «твоя девочка»  осторожно проскользнёт в дверную щель между прихожей и улицей, зашагал в сторону своего дома. Я долго смотрела тебе вслед – тогда ты казался мне бесстрашным, прекрасным рыцарем, одиноко бредущим по дороге, которая вела из замка возлюбленной в твой печальный и пустой дом. Но отныне рыцарь обрёл крылья надежды.

Никем, к счастью, не замеченная, я вернулась в свою спальню. Всё та же, ещё не просохшая, подушка встретила меня маленьким белым призраком посреди накрытой тёмным покрывалом девственной постели. Моё возбуждённо-лихорадочное состояние постепенно переходило в сонное и усталое оцепенение, но бередящие мой разум многочисленные мысли не давали мне погрузиться в океан забвения. Твоё дорогое лицо, любимый, твои тёмные глаза, твои нежные руки и тёплые губы были со мной неотступно в ту ночь. Именно им принадлежала бессонница.

Кто ещё помнит в своём сердце ощущения сладко-замирающих взлётов от первой любви, как на качелях… тот поймёт меня…

Я заснула почти на рассвете, когда желтоглазая ночь – единственная свидетельница нашей встречи – уже превращалась в серую, предрассветную дымку.

6.

Мы условились с тобой, что встретимся через несколько дней в гимназии под случайным предлогом – "мне нужно забрать какую-то (несуществующую) книгу по истории искусства итальянских мастеров" – вот, что полагалось мне сказать дома. Наверное, любимый, ты точно так же, как и я, пытался ужиться с тем томительным нетерпением, которое разгоралось у тебя в крови.

 Но, ни единой подсказки... ни единой подсказки на то, что финал так неумолимо близок, не прошептал нам песчаный летний ветер, не шепнуло нам высокое лазурное небо, и притихшее море, и душевное предчувствие, и завистливые глаза, и наши белокрылые ангелы, и наше запретное, безумное счастье промолчали о надвигающейся буре.

Помню тот яркий, душисто-цветной летний день, усыпанный ромашками и облитый, словно сладкой глазурью, ласкающими солнечными лучами, покрытый изумрудно-зеленой травой и пронизанный теплым, мурашками пробегающим по моей коже ветром. Легкие, высоко парящие птицы-облака не предвещали грозу раскрытого секрета.

В чистой воде зеркала отражались стрелки настенных часов холла – они показывали ровно десять. Через несколько мгновений та же прозрачная вода отразила мой сияющий взгляд и лицо с лихорадочным румянцем на щеках – я спешила к тебе. Ярко-голубое с белоснежной пеной кружев и облегающим лифом платье, свободно спадающие золотистые локоны, счастливые глаза, чуть подкрашенные, смеющиеся губы, шелковистая кожа, тронутая легким загаром в сочетании  с загадочной печалью и юной грацией – все это сводило тебя с ума, – как мне потом ты признался. "Куда вы собрались, юная леди?" – услышала я приближающийся со стороны гостиной строгий голос матушки. Она застыла в дверном проеме, словно каменная статуя, ожидая ответа. "Я иду в гимназию за учебником, ибо он мне понадобится в дальнейшем", – последовал мой краткий и кроткий ответ. "Не понимаю, продолжала допрос матушка, зачем тебе учебник... впрочем, можешь идти, но твое отсутствие не должно превышать более часа. Не забудь, что тебе нужно готовиться к отъезду". С этими словами она повернулась спиной и вернулась в гостиную, где упаковывала особые, дорогие ее сердцу, вещи. Ну и пусть! Мне было достаточно и того времени, которое мне позволили потратить на свои личные интересы. Но резкость матушкиного напоминания об отъезде холодным лезвием прошлась по моему бедному сердцу – словно невидимая рука сжала его в своем безжалостном кулаке.

 Заветная цель приближалась, и вот я, перепрыгнув высокий порог старой гимназии, уже стою среди стен любимого класса. Наше второе, настоящее свидание, началось с того, что ты, осторожно затворив тяжелую дверь, нежно обнял меня за плечи и прижал к себе крепко-крепко, словно хотел превратиться в единое существо со мной. "Здравствуй, любимая, как ты?" – твой ласковый, шелковый шепот пронизал горячей волной  каждый мой нерв. "Плохо... я почти не сплю ночью",  – прижимаясь губами к твоей чуть колючей щеке, ответила я, – "все думаю о тебе, о разлуке... иногда мне кажется, что я просто не смогу держать в секрете нашу любовь. Мне хочется кричать о ней на весь свет...". "Глупенькая моя, и я – глупец, ибо меня посещают те же мысли. Но знаешь, это – мудрая глупость и ничего прекраснее нет, чем испытывать такое безумие. Моя каменная скорлупа, возведенная предательством, исчезла навсегда. Ты исцелила меня", – пушистый поцелуй в губы и в шею. "Андрей, расскажи мне об этом...". "Я ждал, когда ты об этом спросишь. И думаю ответить тебе".

Уводящий в прошлое, грустный, отдающий горечью полыни, но уже не значимый для тебя отрывок жизни, стал для меня еще одним листком-откровением из твоего дневника, присоединившийся к сокровищам моей тайной шкатулки. Юноша семнадцати лет полюбил капризную "принцессу" – дочь знакомых его родителей. Она тоже говорила ему о любви, смотрела чистыми, ясными глазами в его влюбленные глаза, обещала остаться с ним навсегда. Обычная история, проходящая душевной трещиной по всей судьбе до того момента, пока иная любовь не ляжет жизнетворным бальзамом на яд раны. Он, обманутый, до самых своих корней, влюбленный в просто ветер, она – просто ветер, обманщица, позволяющая себя любить и ведущая практический подсчет своим победам. Она многое позволяла, проявляя свою искусительную суть, которая легко просвечивала сквозь прозрачную ткань видимой невинности и чистоты. Вскоре, когда их роман был на пике накала, она увлеклась еще чьим-то богатством и родословной, по сравнению с кем юноша явно проигрывал. Даже не смущаясь, девушка сообщила своему влюбленному, но недальновидному рыцарю, что он ей до смерти надоел, и что она нашла более достойную ему замену в лице какого-то отпрыска богатого барона. Они хладнокровно расстались, почти чужие друг другу, но твоя рана, любимый, долго кровоточила, а слезы, проливаемые твоей душой, застилали потухшие глаза, не позволяя узреть среди вереницы знакомых и незнакомых девушек новую любовь. Ты признался мне, что перестал замечать женщин, а твое к ним доверие растворилось в печальном опыте первой любви. "Моя жизнь была двойственна, и эта двойственность доводила меня до полного отчаяния. С одной стороны я – сдержанный, обычный, еще молодой мужчина, холостяк, образованный, но с наглухо закрытым сердцем, а с другой – глубоко несчастный, одинокий странник, художник, лишенный творческого вдохновения, душа которого еще тлела остатками потухшего костра былой, огненной любви. Я отдал ей всего себя, но ей это было не нужно, и очень долгое время после нашего расставания, я не мог вернуть те частички самого себя, которые оставались в плену ее коварного образа. Как странно! Теперь, когда я смотрю на нее сквозь призму времени, обретя исцеление и свободу от мук, она кажется мне совсем не привлекательной и серой, словно черно-белая фотография, которая вот-вот рассыплется в моих руках как хрупкий пепел. Но, прежде, чем я родился, так сказать, заново, я был очень одиноким человеком. Веришь, Надюша, я готовился к смерти, и ничего, кроме пустоты, меня не окружало. Думаю, пережитое  в юности потрясение таким роковым образом повлияло на меня из-за того, что чувство, испытываемое мною к той девушке, было чересчур слепым и сильным. Я жил в его пространстве, питался им и боготворил его, я сливался с ним, но поток жизни прервался. Моя неудовлетворенность опустилась на самое дно моего существа, превратив меня в человека в железной маске, которая скрывала бездну отчаяния, слепое недоверие и страх перед новым чувством. Я избегал любых, имеющих хоть легкий намек на романтичность, отношений с женщинами. Но ты ...  когда я увидел тебя впервые, то понял, что не спасусь даже бегством. Твое появление там, на школьном дворе, в сиянии солнечных лучей и мерцании цветочной дымки перенесло меня в те времена, когда я был безумным, ничего не ведающим, наивным и счастливым влюбленным; в те времена, когда горечь предательства еще не отравила мою веру в чистоту и любовь... Одного единственного взгляда на тебя оказалось достаточным, чтоб вытащить стрелу из раны, чтоб вновь почувствовать себя живым и свободным от призраков прошлого...". В порыве нежности я прильнула к тебе, смешивая свое прерывистое дыхание с твоим, свои светлые волосы с шелком твоих иссиня-черных волос, свои руки сплетая с твоими. Звук наших сердец звучал в едином ритме обжигающего танго, мелодия которого, растворяясь в лучах летнего солнца, проникала в широко открытое окно класса...

А по ту сторону узкой дверной щели скрывались такие же узкие, завистливо-удивленные, гневно-возмущенные, змеино-желтые глаза. Мы с тобой, увлеченные исповедью, даже не услышали робкий стук в двери. Вскоре, заметив, что тайные любовники собираются покинуть класс, тень исчезла так же бесшумно, как и появилась.

"Надюша, я пойду с тобой к твоим родителям и попробую уговорить их не уезжать", – не терпящим возражения тоном сказал ты, когда мы вышли в школьный, пустой коридор. "Не думаю, что твой разговор повлияет на мою матушку, и, тем более, на отца...", – ответила я неуверенно. Но ты, крепко взяв меня за руку и увлекая к выходу, уже стремился к достижению того, что задумал. "Помоги нам, Господи...", молилась я долгой молитвой всю недолгую дорогу к моему дому.

В прихожей нас встретила маменька, отец вскоре вышел из столовой, где до этого обедал в полном одиночестве, которого, впрочем не замечал, ибо беспокойные мысли о спасении жалких крох своего состояния превратились для него в ту непроницаемую стену, которая отделила его от внешнего мира.

Увидев, что меня сопровождает учитель, по-скромному элегантный, привлекательный и серьезный, маменька надела на свое каменное лицо некое подобие любезной улыбки, которую она всегда одевала в подобных случаях.

"Здравствуйте, Софья Александровна", – войдя в прихожую вместе со мной, поздоровался ты. "Я – преподаватель в гимназии, где учится ваша дочь. Сегодня, когда Надежда Алексеевна пришла ко мне за книгой, я узнал от нее, что она покидает нас. Я хотел бы поговорить с вами о вашем отъезде..." Софья Александровна вежливо ответствовала,   сопровождая свои учтивые слова изучающе-холодным взглядом и сдержанным жестом бледной руки: "Здравствуйте. Я знаю, кто вы. Вы же наш сосед – насколько я помню? Почему же наш отъезд так обеспокоил учителя, что он даже посетил наш дом?" Возможно, матушка и была удивлена твоим визитом, но не показывала этого. "Дело в том, что я заинтересован в своих ученицах, особенно, если вопрос касается их успеваемости и психологического комфорта. Мое мнение таково, что Надя подает большие надежды в области науки. Наша гимназия могла бы обеспечить  надлежащее развитие ее способностей, тогда как переезд в другое место и поступление в другую школу создаст некоторую психологическую преграду, что может на нее негативно повлиять..."

Ваш разговор с матушкой – обычный обмен мнениями и любезностями – был недолгим. После одной-двух твоих, вполне конкретных фраз, она так же конкретно и прямо, словно отрезая все пути к отступлению, процедила, что решение окончательное и "обжалованию не подлежит". Ты, мой ангел, еще пытался что-то возразить, привести какие-то доводы и предлоги, сказал, что гимназия не хотела бы потерять столь одаренную особу (и когда же ты успел все это придумать!) и что родители должны еще раз хорошенько подумать, прежде чем увезти свою дочь в "Бог знает какое место", но все было напрасно. Моя матушка, властная и решительная женщина, стояла на нашем пути, словно неприступная скала, которую ни обойти, ни объехать. Она загнала тебя в тупик одним-единственным вопросом, который задала деланно-сладким голосом, склонив голову чуть набок и слегка прищурив ледяные глаза: "Ответьте мне, дорогой Андрей Михайлович, вот вы так горячо пытаетесь убедить меня остаться в этом городе ради того, чтоб моя дочь, учась в вашей гимназии, стала чуть ли не профессором. Вы сам это придумали или вас послали от имени всех преподавателей?" Но ты обладал сдержанностью. Хотя этот коварный вопрос и смутил тебя, но никто, кроме меня, этого не заметил. "Нет, – честно ответил учитель, – меня никто не присылал, разговор с вами – лишь мое решение. Но я уверен, что в данном случае являюсь выразителем мнения многих моих коллег". "В таком случае, – ответила матушка, – я считаю этот разговор ненужным и странным. Я, как мать, не нуждаюсь в советах со стороны, для того, чтоб решить, что нужно моей дочери. Спасибо вам за заботу, но, право же, не стоило беспокоиться – мы уедем в любом случае. А сейчас, прошу извинить, но у нас много дел, связанных с отъездом. Лиза! Проведи господина учителя! Всего доброго". Софья Александровна, сняв маску любезности, решительно удалилась туда, откуда всего несколько минут назад появилась. Что касается отца, то он,  промелькнув на мгновение в прихожей, где происходил разговор, быстро поднялся в свой кабинет, не удостоив нас даже взглядом.

Пока решалась моя участь, я простояла в нескольких шагах от тебя, возле   распахнутого окна, замирая, делая равнодушное лицо и, в то же время, стараясь не заплакать. Впрочем, я заранее знала, чем закончится твоя отчаянная попытка уговорить мою матушку, но все-таки до последнего момента в моем сердце теплилась надежда, которую погасил безоговорочный и жесткий удар последних слов матери.

"Лиза, я сама провожу Андрея Михайловича", – шепнула я служанке, и она, закрепив наш договор кивком головы, убежала на кухню. Мы с тобой молча вышли за дверь и так же молча прошли до резной калитки, которая знаменовала конец нашим владениям и место расставания. Я на мгновение неуловимо прижалась щекой к твоему плечу. "Что же нам теперь делать, любимый?"  "Не знаю, но я что-нибудь придумаю... приходи завтра на пляж. Ведь я живу только тогда, когда ты рядом..." Тепло твоей ладони еще пульсировало в моей коже, но сам ты возвращался обратной дорогой в гимназию.

Остаток длинного летнего дня превратился для меня в череду одиноких и бледных минут, которые нанизывали в ожерелье времени часовые стрелки. Несмотря на строгие указания матушки, я совсем не готовилась к отъезду – собрала очень мало вещей, ненужных и нелюбимых, кое-как набила ими большую дорожную сумку, зато с особой тщательностью и аккуратностью уложила свои учебники по истории искусств и письменные работы по любимому предмету. Эти исписанные полудетским почерком тетради с расплывающимися от капнувших слез чернилами, воспоминания и мысли, школьная фотография и украденная мною твоя пуговица – были моими единственными памятками, которые я могла увезти с собой туда, где моя жизнь превратилась бы в просто существование. До отъезда оставалось всего несколько дней, но, Боже мой, сколько я пролила влюбленно-соленых, по-испански страстных и отчаянных слез в тот вечер и кроткую ночь!...

А на следующее утро, проснувшись довольно поздно, ибо уснула далеко за полночь, я услышала какие-то возбужденные голоса, доносившиеся из гостиной –  почти неузнаваемый из-за несдерживаемого негодования  голос матушки и еще чей-то женский голос, показавшийся мне знакомым. Обе дамы что-то очень бурно обсуждали, но мне и в голову не могло прийти, что разговор касается нашей с тобой, мой милый друг, тайны. То был легкий ветер начинающейся бури...

Вскоре дама ушла, и я, не в силах больше выдержать нарастающую тяжесть даже от мысли, что вскоре предстоит окончательный разрыв, решилась посетить свою маменьку для еще одной, заранее обреченной, попытки уговорить ее хотя бы отложить отъезд.

Я никогда не забуду ее каменное от презрения, искаженное от возмущения лицо, когда я вошла на ватных ногах в ее комнату. "Как хорошо, что ты явилась, – прозвучали ее приветственные слова первым грозовым разрядом, – ибо я хотела кое о чем спросить тебя. Думаю, наш разговор будет долгим. Затвори дверь – я не хочу, чтоб слуги стали свидетелями моего позора". Я ни о чем не спросила ее, только молча подчинилась. Я могла тогда, Бог знает, что придумать о причине матушкиного сильного недовольства, но только не ЭТО...

"Итак, – продолжила матушка металлическим голосом, едва я, выполнив ее приказ, робко подошла к ней, – зачем ты пришла в мою комнату? Полагаю, ты хотела о чем-то спросить меня? Или попросить? Например, чтобы мы с твоим отцом отложили отъезд? Отвечай!" Удивившись ее словам, я подумала, что наступил самый подходящий момент из всех самых неподходящих, чтоб высказать свою просьбу. Посмотрев на нее умоляющим взглядом, я прошептала сухими пергаментными губами: "Матушка! Прошу вас... если вы желаете мне счастья, отложите отъезд до того времени, пока я не доучусь. Мне так не хочется уезжать из этого города... мне будет очень плохо, если я его покину... не знаю, какие еще слова мне подобрать, чтоб убедить вас… Еще раз прошу вас пожалеть свое дитя. Поверьте, это не прихоть!"

Моя осенняя любовь! То, что потом последовало за моими словами, разрушило  последний, хрупкий мост взаимопонимания и доверия, который до этого еще существовал между мной и матушкой. Начиная с этого взрывающего мою жизнь момента, между нами пролегла ледяная пустыня окончательного отчуждения. Нет... она никогда не понимала меня! Она никогда не слышала меня, думая, что знает мои нужды лучше меня самой. Я допускаю, что она любила меня какой-то своей, непонятой мною, любовью, и уважаю ее как женщину, родившую и воспитавшую меня. Но между нами никогда не было той особой теплой близости, которая объединяет мать и дитя, начиная с момента зачатия.

Вот примерно следующие больно ранящие слова, которыми она забрасывала  меня, словно камнями блудницу: "И ты еще смеешь говорить мне о том – желаю ли я тебе счастья!? Так знай, что ради твоего же счастья, мы увезем тебя из этого города и от твоей бесстыдной любви! Я все знаю… сегодня утром у меня состоялся разговор с одной из классных дам твоей гимназии. Теперь мне все понятно – почему твой несносный учитель – Андрей Михайлович или как там его – так беспокоился и суетился из-за твоего отъезда. Еще вчера мне показалось странным его поведение. Это просто неслыханно! Чтоб школьный учитель, такой сдержанный и воспитанный с виду, соблазнил пятнадцатилетнюю девчонку! А ты... как ты могла опуститься до такого позора?! Где твоя честь и совесть?! Кто теперь возьмет тебя замуж ТАКУЮ? Я всегда воспитывала тебя в строгости… уж не знала, что ты так опозоришь и меня и своего отца! Отвечай,  дрянная девчонка, что у тебя с этим учителем?!"

 Выкупавшись в помоях матушкиной брани, я вдруг обрела какую-то внутреннюю силу и ясность. Подняв голову и взглянув ей в глаза спокойно и уверенно, я отвечала с гордостью: "Я его люблю. Андрей Михайлович отвечает мне взаимностью. И, вопреки тому, что вы думаете или услышали от школьной сплетницы, он не тронул меня. Он – это все, что есть у меня в жизни, и, если вы, пользуясь своей властью и правами, увезете меня от него, то я умру… или покончу с собой…"

Мой, лишенный стыдливого раскаяния, вид, на который, скорее всего, рассчитывала матушка, привел ее в бешенство. Куда только девалась ее обычная суровость и сдержанность? Она обрушила на меня еще более унизительный и обидный поток слов, из которых я сделала вывод, что ее разозлил не столько сам факт существования любви между мной и учителем, сколько мое внезапное неожиданное, бунтарское неповиновение и "черная неблагодарность" за ту "нежную заботу, которой мы с отцом тебя окружили". Я, видите ли, не вписывалась в тот образец чопорной воспитанности и девственной стыдливости, каким они видели меня в будущем. Чтоб полюбить, я должна была прежде всего спросить ее разрешения. На втором месте по значимости стоял позор и общественное осуждение – "что же скажут о нас соседи и родственники, когда узнают о твоем, не имеющем названия, гадком поступке...".  Но сама основа родительского раздражения проявила свою суть в самом конце разговора, когда я, по-прежнему, спокойно и опустошенно сказала, воспользовавшись краткой паузой в матушкиной "зажигательной и воспитательной речи": "Скажите мне, а почему, по какой причине вы осуждаете нашу любовь? Да, он – мой учитель. Но разве мало учителей влюблялись и женились на своих ученицах? Да, он – старше меня на шестнадцать лет. Но в жизни я видела гораздо больше семей, где муж старше жены на двадцать и даже тридцать, сорок лет, чем семей, где супруги почти равны по возрасту. Он не украл мою честь (хоть я этого очень хотела – добавлено мысленно), он серьезно настроен, и будь на то ваше родительское согласие, женился бы на мне хоть завтра, он получил хорошее образование, он имеет идеальную репутацию, умен и честен. Да, он не богат, так как его отец потерял свое состояние из-за махинаций своего приказчика. Но то, что у него есть, вполне хватит на более-менее приличное существование. И, если вас тревожит этот вопрос, он готов ждать меня несколько лет. Я не понимаю, матушка, и не пойму никогда – отчего вы так против нашего чувства? Почему вы ставите нашу любовь на уровень бесстыдства?"

Ледяные глаза матери блеснули молнией, но отвечала она уже более спокойным тоном. Знаешь, моя нежная любовь, что она ответила? Ты не зря все время опасался повторения своей прошлой истории. Она ответила, наконец-то раскрыв главную причину своего гнева, что нам, почти разорившимся дворянам, не нужны нищие в семье... По всей вероятности она наметила выдать меня замуж за какого-нибудь очень богатого и очень старого вдовца, который, пленившись моей юной грацией и прелестью, не придаст особого значения моей бедности. Отсюда и вытекала странное родительское рвение обеспечить меня, даже путем влезания в огромные долги, приличным образованием. Как говорится – товар должен быть хорошо упакован. Конечно, любимый, имей ты огромное состояние, они не посмотрели бы... А моего согласия никто и не спрашивал. Если бы в моих жилах текла обычная, красная купеческая кровь, а не "голубая", то мои родители почли бы за честь соединить свою фамилию с родословной породистого, но разорившегося дворянина, но судьба посмеялась, когда отправила нас родиться в равных по происхождению семьях. В глазах моих родителей ты не имел ценности, зато для меня твоя любовь была и останется навсегда бесценной.

В заключении Софья Александровна сказала: "Я не стану рассказывать твоему отцу об этой грязной истории. И та дама, которая приходила ко мне сегодня, пообещала никому не рассказывать о том, что ей известно. Но она взяла с меня взаимное обещание, что я поговорю с тобой и приму меры к тому, чтобы ты до нашего отъезда более не виделась со своим любовником. И я намерена сдержать свое обещание. Я приняла решение – сегодня же к нам на несколько дней приедет твоя тетушка – моя сестра Агнесс. Она присмотрит за тобой, пока мы с отцом будем заняты. Отныне ты – под домашним арестом. И не вздумай обмануть меня или тетку! Мы, чего бы это не стоило, сохраним твою чистоту и невинность". Несмотря на жестокое решение матушки, которое обрушилось на меня словно незаслуженная кара небесная, во мне бушевал дух противоречия. "По-вашему, я буду беречь себя для нелюбимого, но богатого старика, обожающего девственниц?!" – произнесла я как можно громче, на что мать, посмотрев на меня равнодушным взглядом, ответила вновь вернувшимся металлическим голосом: "Ты будешь делать то, что скажу я, и любить того, кого я позволю! А теперь уходи к себе в комнату. Я не желаю больше ни слышать, ни видеть тебя, распутница". Право же, когда она гневно отчитывала меня перед этим, она выглядела более живой и человечной, чем сейчас, когда вернулась в свой привычный каменный образ.

Меня душили слезы отчаяния... меня покидали последние силы, за счет которых я продержалась во время всего этого опустошающего душу разговора. Но перед матерью я не хотела показывать, что мне больно, ибо в самом моем существе как будто что-то надломилось, и тонкие трещины уже разрывали мою душу. Я отвернулась и молча, но с достоинством, вышла. Повернув ключ в замке, я заперлась в своей комнате и не выходила оттуда до самого вечера. С невыразимым томлением и печалью я чувствовала, что ты терпеливо ждешь меня на берегу синеглазого моря. Если бы ты знал тогда, сколько еще одиноких ночей и холодных дней тебе осталось ждать... принял бы ты свою участь? Не усомнился бы? Твой безмолвно-сильный призыв и ожидание тянущей болью словно текли сквозь меня, а я ничего не могла ни объяснить, ни сделать, ибо теперь даже за моей тенью неотступно и пытливо, сурово и безжалостно следили зоркие глаза тетки. Прости меня, моя лазурно-морская любовь… прости, что невольно обрекала тебя на страдание. Я всегда лишь хотела для тебя счастья...

Все-таки неумолимая судьба сжалилась над нами в наш последний день перед разлукой, продлившейся годы. Она позволила нам остановиться на краю разделяющей бездны и оглянуться друг на друга, подарить друг другу прощальный взгляд, последний поцелуй и нежную ласку, след от которой остался на моей коже невидимым и бережно хранимым ожогом. В тот сумрачный день, когда все вещи уже были собраны, а многочисленные чемоданы стояли стройной шеренгой и ждали извозчика для переправки на вокзал, я лихорадочно соображала, как бы освободиться из плена теткиного надзора и встретиться с тобой. Я знала, что ты ждешь меня. Ты всегда ждал меня. Я горячо молила Отца Небесного даровать мне это последнее чудо.

Я сидела, забившись в уголок возле лестницы, на втором этаже, и тихонько плакала. Неожиданно я услышала голос молодой служанки Лизы, которая прошептала прямо мне в ухо: "Если мадемуазель  желает пройтись в известное ей место, то сейчас самое подходящее время. Я видела, как ваша матушка и ваш батюшка  уехали на вокзал выяснять что-то насчет поезда, а тетушка, несмотря на их отсутствие, поспешила в аптеку, которая находится отсюда в пятнадцати минутах ходьбы. Ей срочно понадобились какие-то особые капли для глаз, покупку которых она не могла поручить мне, но, уходя, строго-настрого приказала не говорить вам, что ее нет дома. Она обещала вернуться через полчаса. У вас мало времени". Я с удивлением взглянула на Лизу – она улыбалась хорошей, доброй улыбкой. "Ты все знаешь? Но почему ты мне помогаешь, рискуя остаться без работы, если обнаружат твою вину?" Лизавета легко усмехнулась, словно солнечный лучик проник в мою темницу, и ответила: "Долго не раздумывайте, барышня, – зачем да почему. Скажу одно: если бы у меня был такой щедрый и обаятельный возлюбленный, который к тому же был бы так отчаянно влюблен в меня, я бы, не раздумывая, убежала бы с ним. Хочу, чтоб вы знали, что я делаю это не ради денег, хотя и взяла их – у меня больна мать. А теперь – бегите".

Меня не пришлось просить дважды. Сорвавшись с места, словно буйный порыв ветра, я сбежала по лестнице, ураганом пронеслась через прихожую, со всей силы толкнула тяжелую дверь и выбежала на людную в этот час улицу. Не обращая внимания на удивленные взгляды прохожих, которыми они провожали стремительно несшуюся растрепанную и заплаканную девушку, я летела к твоей скромной обители, к твоему рвущемуся в ожидании сердцу. Еще издали я увидела тебя, стоящего на пороге и напряженно смотрящего в сторону моего дома. Увидев ту, которую упрямо ждал все эти бесконечные дни и ночи, ты просиял. Еще мгновение – и я оказалась в твоих крепких, ласково сжимающих объятиях, среди сочувствующих свидетелей нашей любви – стен твоего дома и неприхотливой мебели.

Сколько же продлился наш страстно-хмельной, орехово-мускатный, шелково-пушистый поцелуй? Не знаю, тогда мне казалось, что стрелки твоих настенных часов остановились, и нас уносит в какую-то иную реальность стремительный водоворот  вырвавшейся на свободу любви. Она истекала из нас медно-пламенным потоком, и казалось, что стены дома охвачены пожаром. Твои пальцы путались в моих спутанных волосах, твои теплые, жаждущие губы прикасались к моей влажной шее и чуть ниже… еще чуть ниже. О, Господи, какая это была сладостная пытка – дышать друг другом, тонуть друг в друге… жить друг другом! Я взяла твое лицо в свои горячие ладони, повернула к свету и долго на тебя смотрела, стараясь запечатлеть в своей памяти каждую черту любимого лица, твой взгляд, наполненный печалью и страстной, мужской силой, твои губы, шепчущие сумасшедшие слова любви, твои маленькие, колючие щетинки, проступающие сквозь кожу щек и подбородка, твои зрелые морщинки, лучиками расходящиеся от угла глаз и твои мягкие, по-арабски черные волосы. С какой отчаянной ясностью и неотвратимой уверенностью мы понимали тогда, насколько близки наши души, как глубоко и сильно мы любим! Но рядом с нашими, слившимися в одну, тенями была еще одна тень – тень убивающей разлуки. Что говорил ты мне тогда... о чем просил помнить… что обещал… все сливалось и смешивалось в мерцающей дымке любовно-грустного тумана, в котором мы тогда заблудились. Я совсем забыла о том времени, которое отпустила мне судьба для встречи с тобой. Я даже не успела ничего оставить тебе на память, ибо громкий и грубый стук в дверь взорвал наше тайное, мягко-тягучее, остро-пряное пространство Амура-Эроса.

Дальше события развивались очень стремительно и болезненно. Неожиданной и незваной гостьей оказалась моя разъяренная мать, которую сопровождала расстроенная и разгневанная тетка  Они кричали и требовали, грозясь вызвать полицейского, чтоб я немедленно вернулась с ними домой. Ты пытался их успокоить и все объяснить. Я стояла, прислонившись к косяку двери, и медленно сползала вниз,  с тупой болью в сердце понимая, что сейчас нас вновь разорвут на две части… как когда-то это произошло впервые в эдемском саду. Подскочив ко мне, мать больно дернула меня за руку, а потом, словно в полусне, я почувствовала резкий ожег пощечины на своем лице. Ты бросился защищать меня… но что ты мог поделать? Ведь я была тогда всего лишь молодая девушка, почти дитя, подчинявшаяся полностью воле родителей. Уж если мы хотели быть вместе, то в тот день было слишком поздно предпринимать что-либо. Закон был на стороне "заботливых" родителей, спасающих честь своей дочери из лап школьного "растлителя". Моя мать, которая, несмотря на худобу и даже костлявость, обладала недюжинной силой, уже тащила меня по улице, неожиданно заплакавшая тетка спешила чуть поодаль, стараясь прикрыть тыл. Внезапно я увидела твое смертельно бледное лицо и белые, пергаментные губы, на которых застыл беззвучный крик моего имени, и твой взгляд, которым ты смотрел, словно из бездны. Силы, которые уже покинули меня, снова вернулись с удвоенной волною – меня просто встряхнуло ударом твоего немого, осиротевшего отчаяния. Резко выдернув свою кисть из цепких рук матери, я бросилась к тебе и прижалась, в последний раз, крепко-крепко, словно хотела впитать тебя всего и увезти с собою. Нас не трогали те бранные слова, которыми щедро поливала нас моя мать – они до нас просто не долетали, разбиваясь о невидимую стену нашего горя и любви. Наконец мать и тетка, двигаясь огромными, нетерпеливыми прыжками, достигли застывшей статуи отчаянных влюбленных и начали яростно разрывать своими жадными когтями наши сплетенные объятия. Но это было не просто – уж слишком большая сила удерживала меня возле тебя, а тебя – возле меня. Но неумолимый и логический финал все-таки наступил –  единое стало разрозненным,  из одного родилось двое, и мне казалось, что я умираю.

Они поволокли мое вновь слабеющее тело в сторону дома – так и не ставшего родным. Теперь мои безнадежные рывки к тебе охранялись с каждой стороны  одним из двух церберов.

Твой четкий силуэт, удаляясь с потоком времени, становился все меньше и мягче, растворяясь в ореоле цветочной пыли и брызгах солнечных бликов. Родной мой, любимый и единственный! В своей жизни, ни тогда, ни сейчас, я еще не испытывала боли сильнее, чем та, которую пришлось мне испытать в день нашей разлуки.

С непонятной ясностью помню, как через некоторое время после того, как меня силой увели, к тебе подбежала какая-то взволнованная женщина и принялась навязчиво и настойчиво утешать. В тот молниеносный момент я наконец поняла,  почему она предала нас, рассказав моей матери секрет, подсмотренный ею в пустом и гулком школьном коридоре. 

Безжалостные и холодные цепи матушкиных и тетиных пальцев удерживали мое тело... но они не могли удержать мою раненую душу, которая с тех пор так и осталась прикованной к тебе. Мои тело и душа разлучились именно в тот расколотый день, а встретились  спустя много лет.

Можно упомянуть еще о том, что впоследствии я серьезно заболела. Меня трясло и лихорадило несколько недель кряду, что послужило избавлением от унизительных слов матушки, ее упреков и моих невразумительных объяснений. Последующий после моего отъезда месяц я помню очень смутно – сквозь вязкий туман бреда и гнетущей тоски.

Итак, ты помнишь, нас разлучили и кинули умирать от холода в темницу разлуки, но мы выжили…

Часть 2.

1. 

Тихий и мягкий шелест колес, соприкасавшихся с пыльно-теплыми булыжниками каменной мостовой, размеренный, чуть приглушенный стук копыт полусонных лошадей – все эти знакомые звуки создавали резко-контрастный фон моему душевному смятению. Сквозь забрызганное слезами дождя окно экипажа, я с грустью смотрела, оглядываясь, в прошлое и одновременно пыталась осторожно и неуверенно нащупать ускользающее, словно песок сквозь пальцы, будущее. Те три года, отчаянно-одинокие, свинцово-серо-холодные, сердечно-раненные годы, которые я прожила вдали от тебя, казались мне какими-то унылыми призраками, постепенно растворяющимися в ярких небесах вновь обретенной свободы. Но пока что их ледяные объятия все еще крепко сжимались вокруг моей, покрытой инеем, души, и разорвать эти цепи могло лишь тепло твоего любящего взгляда, пусть даже одного-единственного. Именно за этим сокровищем я и стремилась, сидя в услужливом экипаже, покинув родителей, молодая, образованная и робкая, но постаревшая и уставшая от тянущей боли постоянной тоски, с пылающим на костре любви сердцем и с холодными слезами на глазах.  

Мысленно я разговаривала с тобой так, словно мы уже встретились, и ты сидишь близко-близко от меня и держишь меня за руку. «Ты спрашиваешь, люблю ли я тебя как прежде? Пусть ответом на твой вопрос станет моя кровоточащая рана, которая появилась в тот день, когда нас разорвали, когда меня увезли за сотни верст по разбитой и равнодушной дороге… Эта истерзанная рана никогда не зарастала. Нет, увеличивающееся между нами время делало ее еще глубже, и вскоре вся моя душа превратилась в пульсирующий любовный ожог. Пусть на твой вопрос ответит моя верность одиночеству и молчание, которое прерывалось лишь тогда, когда какой-нибудь учитель задавал мне очередной вопрос на уроке.

Все эти три года я провела в частной женской гимназии, как того и добивались мои родители, которых я могла видеть только во время каникул – когда приезжала домой. Мы стали друг другу совсем чужими… А еще, пусть ответом на твой вопрос станут мои горячие молитвы, которые я возносила Отцу Небесному, исцеляясь смирением, и прося Его защитить тебя… и соединить нас… когда-нибудь. Я чувствовала неразрывную связь с тобой в каждом вдохе и выдохе, в каждом ударе сердца, в каждой мысли и в каждом безнадежно уходящем мгновении. Иногда, ты веришь, мне казалось, что я слышу твой ласковый голос, чувствую твое обжигающее прикосновение. В ту минуту я оборачивалась, но там, в тишине сиротской комнаты всегда пряталась лишь пустота, наполненная ускользающими призраками моей мечты. Я была больна тобой… но и сейчас ничего не изменилось. Ты думаешь, что эти три года были для меня наполнены детством? Ах, прошу тебя… я уже давно распрощалась с беззаботностью ребенка, с той самой минуты, когда твой первый, обжигающий взгляд проник в мое цветочно-шелковое сердце наивной девочки. Полотно лет, прожитый вдали от тебя, было соткано из тусклых и бесцветных, изъеденных одиночеством и грустным томлением, нитей, среди которых была лишь одна яркая, путеводная нить, которая огненной искрой оживляла это размытое памятью забвенье. То была надежда, что я когда-нибудь, обретя свободу, обрету и крылья, и найду тебя, любимый, что мы хоть на короткий миг или на целую вечность будем вместе. Эта тайная надежда, росток которой я бережно хранила в сердце все эти годы, удерживал меня, словно якорь, в реальности. С неоспоримой ясностью я понимала, что по-настоящему могу жить только рядом с тобой. Только тогда мир вокруг начинал сиять и переливаться всеми цветами радуги. Веришь, любимый, моя память не удержала ни одного лица моих новых преподавателей, ибо мой единственный учитель – свет моей жизни – был далеко, и я не могла его позвать. Мы встречались лишь ночью, среди нереальной реальности снов, на перекрестке лунных дорог в бесконечности.  

Но безжалостный камень вместо хлеба был вложен в мою просящую руку судьбой. Когда я, после окончания гимназии, приехала в родительский дом, меня ждала суровая, не терпящая возражений матушка и такой же приговор, который словно отточенная секира грозил мне казнью. «Нам с твоим отцом, слава Богу, удалось завершить твое образование, что было бы немыслимо, если бы мы остались в том городе и не переехали бы сюда, – начала она свой разговор с дочерью, которую не видела более полугода, – и ему даже удалось восстановить некоторую часть состояния. Но это не значит, что ты останешься приживалкой. Отец может дать тебе небольшое приданное, которого, впрочем, не хватит на то, чтобы ты могла перебирать женихами. Короче говоря, один достойный и уважаемый человек выразил нам свое искреннее желание жениться на тебе. И берет тебя почти бесприданницей, несмотря на то, что сам имеет очень солидное состояние». Матушка смотрела на меня так, словно ждала, что я брошусь целовать ей ноги за ту прекрасную перспективу, которая раскрывалась передо мной благодаря ее стараниям. Однако для меня ее неожиданное сообщение грянуло, словно гром среди ясного неба. «Матушка, – прошептала я бледными, пергаментными губами, –  назовите мне имя моего будущего мужа. Если вы отдаете меня первому встречному, не спросив на то моего согласия, то могу я знать хотя бы его имя…» Матушка нехотя разомкнула свои железные уста. «Я вижу, что ты не разучилась перечить и проявлять свой разнузданный нрав. Желание твоих родителей должно выполняться тобою беспрекословно. Но все-таки я скажу тебе, как его зовут. Возможно, ты даже знаешь этого почтенного господина. Его имя –  …» И она торжественно и медленно произнесла имя, которое я меньше всего желала услышать. Я боялась услышать именно это имя. Оно принадлежало очень старому, брезгливому и жадному старику, жены которого все время умирали, так и не успев родить ему наследника. Уж не знаю, что служило тому причиной, и могла ли и меня постичь такая же участь. Зная характер моей матушки, повлиять на решение которой не смог бы даже конец света, я пришла в ужас. Обретенная свобода с болью и ледяным отчаянием превращалась в новую, еще более страшную темницу, толстые, ненавистные стены которой отделили бы меня от тебя на долгие годы, а, возможно, я смогла бы освободиться из плена, только покинув тело. Можно было обратить все свои мысли к Богу и смириться с судьбою, ведя жалкое существование рядом с нелюбимым и нелюбящим мужем, но я не верила, что нет пути иного, я хотела сделать тебя счастливым… 

Вот так, любимый, я оказалась в старом, кожаном экипаже, который неторопливо вез меня вдоль весенних, ярко-зеленых улиц знакомого приморского города к знакомому скромному дому. Твоему дому, любимый. Моя матушка все-таки отпустила меня «навестить одну близкую подругу, которая жила очень далеко». Впрочем, я уже была довольно взрослой барышней, и она, понимая, что не сможет удерживать меня своей властью всю жизнь, стиснув зубы, ответила на мою просьбу сухим, коротким кивком остроносой головы. «Только не задерживайся, – сказала она напоследок, – ибо день свадьбы уже назначен, тебе следует познакомиться с женихом поближе и подготовиться к торжеству. Отпускаю тебя на три дня и не более. В противном случае – можешь не возвращаться». Ах, как мне хотелось последовать совету матушки… С какой-то освобождающей легкостью и разумной ясностью я решила, что если разыщу тебя, то поступлю именно таким образом. 

И вот я, замирая и дрожа от волнения, подъезжала к святой для меня обители. Много раз я пыталась представить себе твой образ – возможно, что за три года ты изменился. Мое воображение ты посещал то печальным изможденным рыцарем-странником, скачущим по свету в поисках своей единственной любви, то веселым, беззаботным, немного располневшим господином, который уже успел обзавестись семьей и наследниками (признаюсь, что этот образ ввергал меня в пучину безнадежного уныния), то утонченным, заграничным сэром, то скромным, обыкновенным учителем, то ласковым и нежным моим самым дорогим человеком, образ которого был знаком до сжимающей сердце боли. Как ты встретишь меня? Что скажешь? Знаю, что любишь… в этом я была уверенна, как ни в чем другом. Что будет потом? Мучительные вопросы стучали беспокойным пульсом в моих висках. Словно во сне я увидела в окно приближающийся дом.  

2. 

Твоя осиротевшая обитель встретила меня обиженной тишиной. Когда я вышла на ватных от волнения ногах из экипажа и, пройдя через маленький, усыпанный душистым цветом акации, дворик, с замирающим сердцем подошла к разбухшей от сырости и времени потускневшей двери – меня накрыла острая волна пережитого горя и радости. Место, где мы с тобой стояли, слившись, словно единое существо, раздираемые с обеих сторон гневными руками моих родственников, отозвалось во мне вспышкой чего-то горячего и болезненного. Вот оно, место нашей последней встречи и преждевременной казни. Послеполуденное солнце прикасалось своими по-весеннему нежными лучами к моей коже, отражалось бликами в молчаливых окнах, а внезапно наступившее безветрие ощущалось мной как отзвук того далекого, покрытого снегом цветущих тополей дня, следы которого я приехала искать. 

Вслед за тремя короткими ударами в дверь, отозвавшейся на них глухим, уходящим вглубь комнат звуком, последовали пять коротких ударов моего сердца – между паузами длинною в вечность. Я замерла на краю бездны в ожидании сигнала к прыжку… Трепетание сердечного ритма было заглушено шаркающими поспешными шагами, раздавшимися в ответ на мой зов и замершими у двери. Конечно, я так отчаянно хотела увидеть тебя за раскрывающейся дверью… я так наивно, горячо и безудержно доверяла этому своему желанию и его мгновенному исполнению, что не сразу поняла, что в дверном проеме, со спокойным удивлением глядя на меня, стояла совсем незнакомая, пожилая дама в скромном облике экономки. «Вам кого, барышня?» – прозвучал ее вопрос, вернувший меня в реальность. Первая волна непонимания и недоумения схлынула, и я смогла ответить: «Здравствуйте. Я ищу одного моего друга, он три года назад жил в этом доме. Он здесь больше не живет?» В глазах пожилой дамы мелькнул некоторый интерес. «А… мне кажется, я знаю, о ком вы. Это такой скромный господин – бывший учитель здешней школы? – и в ответ на мой судорожный кивок продолжала, – так он три года как съехал отсюда. Он снимал этот дом у хозяйки, то есть у меня, а потом у него что-то там случилось, меня это не касается, и он уехал. Да, как раз три года назад, летом». Птица надежды, подбитая сообщением словоохотливой хозяйки дома, падала, теряя перья... С усилием подавив волну слез, подступившей к горлу, я спросила: «А вы не знаете, куда именно он уехал? Он не оставил нового адреса?» Любимый, ты ведь должен был знать, что я все равно приеду... почему же ты не оставил след? Почему разорвал живую нить Ариадны? Ты думал, что я забуду тебя?

 Из глубины разочарования и захлестнувшего потока вопросов, мыслей, размышлений, меня снова вернула к реальности болтовня собеседницы. «Нет, милая, не знаю. Мой бывший постоялец вернул мне только ключи… да и то  не он, а какая-то дама, которая помогала ему собирать вещи и уехала вместе с ним. Может быть, это была его жена… хотя нет, он всегда жил один. Не помню, чтоб к нему в дом приходили дамы. А ведь странно, мужчина то симпатичный… Но как бы там ни было, он уехал вместе с ней, и она его постоянно утешала, ведь на нем лица не было. Бледный, хмурый какой-то, словно его лишили жизни, и осталась только внешняя оболочка…» Пожилая дама говорила еще что-то, но и услышанных слов было достаточно для того, чтоб меня охватил озноб беспросветного отчаяния, в лабиринтах которого я металась, словно забытая тень, и никак не могла найти выхода. Перед моим внутренним взором горел ярким пламенем и превращался в темный прах алтарь моей любви и жизни, а в голове пульсировала только одна режущая мысль – он уехал с ней… с той, которая обманом, словно змея, вкралась в его раненное сердце… И от этой хлеставшей мысли, я падала в пропасть, в которую сама и прыгнула.

 Однако кое-что утешительное я все-таки выхватила из того потока слов, который расточала хозяйка дома. Этой спасительной нитью стал ее рассказ о женщине, опекавшей моего любимого. «Она была видная, высокая, с добрыми глазами, и я заметила, что она очень сильно за него переживает. Уж не знаю, кем она ему приходится, но только в тот момент  мой бывший постоялец действительно нуждался в хорошем и заботливом друге...» Перед моим мысленным взором сразу предстала завистливая учительница, которая нас разлучила – среднего роста, с большими, но змеино-холодными, почти бесцветными глазами… я вздрогнула, да, такие глаза трудно было назвать добрыми. Я вынесла на суд своей собеседницы облик этой женщины, который она тут же отвергла. «Нет, не она была рядом с вашим другом. У меня очень хорошая память на людские лица, и я больше никого не помню. Если бы с учителем был рядом еще кто-то, я бы непременно запомнила». Она, кажется, догадывалась, почему у ее порога стоит молодая, бледная, дрожащая барышня и так подробно все выспрашивает. Ее взгляд выражал сочувствие. «Может быть, вы пройдете в дом, и там мы сможем все спокойно обсудить?» – предложила она. Но я отказалась, поблагодарила ее за рассказ и попрощалась. «Не переживайте так, милая, – сказала она напоследок, – вы непременно его найдете…» 

После пережитого радостного волнения, сменившегося ненастным и внутренне-бурным разочарованием, пережив умирающую надежду и мысленно собирая прах сгоревшей мечты, я не чувствовала себя существом этого мира. В какой-то, довольно продолжительный момент, мне казалось, что я сплю и вижу окружающую реальность как некоторую область мерцающего сна, где все происходящее вокруг прокручивается перед моим посторонним взором словно черно-белая, чужая история. Мне незачем описывать то, что я чувствовала в тот летний вечер, оставшись одна в маленькой гостиничной комнате, глотая из бокала ночи терпко-пряное вино пахнувших морем сумерек – это и так поймут многие, кто переживал разрыв с самым родным и близким человеком. Теперь моя старая рана кровоточила и болела еще сильнее, ибо я не знала, как теперь жить дальше и где искать тебя. До сегодняшнего дня, по крайней мере, на последний вопрос у меня был ответ... и я не знала, что мне делать с ноющей болью и как пережить ее. Мое невыносимое одиночество сгущалось, и среди этой каменно-свинцовой темноты единственное, что меня спасало – был мерцающий огонек неуверенной, но все же ожившей надежды на Твою милостивую помощь, мой Любимый Отец. 

Нет, я не упрекала тебя… и не винила в предательстве. Наверное, в этом и заключается истинный, сокровенный смысл любви, когда, забывая о себе, ты желаешь только одного –  счастья для любимого человека, пусть даже с кем-то другим, если на не на тебя, а на другую пал его выбор. Но, Боже мой, как больно и тяжело путаться и задыхаться в пыльных драпировках неизвестности… Я бы со смирением приняла твой отказ, я бы благословила тебя, уходящего в новую жизнь и закрывающего передо мною райские двери, а сама жила бы, питаясь скудными остатками былых воспоминаний. Для этого нужно было хотя бы увидеть твои глаза, и, взглянув в них, понять, что они не лгут. Но в тот тяжелый, ветрено-теплый вечер даже ты казался лишь призраком прошлого, которое никогда меня не покинет.  

Я не спала всю ночь, решая, как мне поступить дальше. Разрывающая тоска сменилась тихой печалью обессиленного дитя. Вернуться домой, к ставшим чужим родителям и выйти замуж за старика-палача, я не могла. Найти хоть какой-нибудь едва заметный твой след мне тоже не посчастливилось. И тогда я, горячо и беззвучно молящая Отца подсказать мне решение, увидела выход, который показался мне единственно разумным. Я решила все-таки вернуться к родителям, но временно, а затем искать утешение у Бога. Если бы я знала, Отец, почему нам пришлось пережить столько испытаний, я бы успокоилась и была бы уверенна в правильности своих поступков. Но, как и большинство душ, пришедших в этот мир, я тыкалась, словно слепой котенок, во все стороны, и не знала, не ведала своего пути.

  Ярко-солнечный, морской рассвет принес небольшое облегчение. По крайней мере, теперь я приняла решение и твердо знала, что мне делать дальше. «Пока ты жив, я буду надеяться, любимый, что Отец соединит нас…» 

3.

 Отныне я думала только о святой обители, где смогу посвятить себя служению Богу, и эти мысли помогали мне выжить.

 Обратный путь казался очень долгим, во время которого я старалась не замечать твой образ, неотступно стоявший у меня перед глазами даже ночью, ибо это могло привести к безумию. Желанное облегчение приносили только слезы, но и они вскоре иссякли… Отец, только Ты наполняешь нас силой, и помогаешь идти, несмотря ни на что, сквозь колючий терновник  пустыни жизненных испытаний.  

Мое возвращение домой было ознаменовано неприятным, тяжелым, жестким, но необходимым разговором с матерью. Я сказала ей, что никогда и ни при каких обстоятельствах не выйду замуж за того, с кем она мечтала меня соединить в надежде на безбедное существование. Конечно же, ее реакция на мою непокорность была сдержанной, но эта кажущаяся сдержанность не смягчала жестокость слов, которыми она меня отхлестала. Я старалась не слушать ее обидные угрозы и унижения, но в тот момент, когда я, повернувшись к ней спиной, начала удаляться из комнаты, она впервые в жизни позволила себе сорваться на крик: «Мы с твоим отцом больше не сможем содержать тебя, дрянная девчонка! Сегодня –  последняя ночь, когда ты ночуешь в этом доме. А завтра – либо ты согласишься и выйдешь замуж, либо убирайся куда хочешь, но чтобы я тебя больше здесь не видела!» 

К моей душевной боли потери любимого присоединилась боль родительского забвения и предательства, но первое было слишком сильно и заглушало собою второе. Я знала, что мне теперь делать, а потому простила свою мать в ту же минуту. «Дай Бог, чтобы твое раскаяние не мучило бы тебя столь сильно, как моя тоска по любимому, которого ты у меня отняла», –  прошептала я, поднимаясь в свою комнату. Мой отец на тот момент отсутствовал дома – он уехал  в соседний город по своим делам. 

Мои поспешные сборы, за которыми наблюдал только клонившийся к закату день, не были долгими – я взяла лишь самую ценную вещь, которая принадлежала мне. От бабушки мне досталась старинная серебряная брошь искусной работы, украшенная тремя настоящими бриллиантами. Я крепко зажала наследство в руке и спустилась вниз бесшумной поступью. В полуоткрытую дверь врывался почти летний ветер, который звал меня в неведомый путь. Я последовала его магическому зову. Никто в доме не заметил исчезновения маленькой, серенькой птички… 

Пути земные, куда ведете вы своих усталых путников? На каком берегу, в какой стране, возле каких людей они найдут свое счастье? Как часто нам приходится возвращаться к тому же началу, с которого все и началось. На этот раз мой путь лежал в святую обитель, в монастырь, который прятался среди густого древнего леса, недалеко от города, в котором жили мои родители. Моя душа молчала, обессилив от пережитых волнений. Ее внутренняя пустыня не просила дождя. Она только тихо смотрела в глаза раскинувшегося над ней бескрайнего неба и молила о смирении. Окружающее безмолвие было бальзамом. Я постучала в тяжелые, высокие ворота монастыря. Такая же молчаливая, как и все это место, монашка, одетая в темные простые одежды, провела меня к матери-настоятельнице. 

Эта суровая и полная женщина, в глазах которой я заметила алчущие, хитрые искорки, вначале не хотела принимать меня в монастырь, упираясь в то, что «молодым, образованным девицам не место в монастыре». Но, в конце концов, чтобы прекратить мои уговоры, намекнула на необходимость материального пожертвования «для поддержания дела Божьего на земле». Вот тут я и вынула свою единственную ценность, показать которую собиралась только в самом безнадежном случае. 

Бабушкина серебряная брошь подействовала на мать-настоятельницу чудесным образом. Ее узкие губы растянулись в слащавой улыбке, а глаза зажглись жадностью. «Дорогая моя, –  сказала она мне вмиг потеплевшим голосом, – можете оставаться здесь столько, сколько пожелаете. Я распоряжусь, чтобы сестры отвели вам отдельную келью. Будут ли у вас еще пожелания? – и, рассматривая подарок при свете большой свечи, добавила, – а камни-то настоящие?» «Моим единственным желанием является посвятить себя служению Богу», –  ответила я. «Знаете, я многое повидала на своем веку и вижу, что вы бежите от чего-то или от кого-то. Но вы – молодая… возможно, что стены этого монастыря не спасут вас от вас самой. Поэтому, не зарекайтесь от мира. Много женщин принимал этот монастырь в свои спасительные стены, но почти никто из них здесь не остался», – последовал ответ. Но в тот момент я ей не поверила. Вот так, любимый, я превратилась в настоящую монашку, бледную, молчаливую, с черными четками в руках и с горячими молитвами на губах.

Да, эти три чистых жемчужины - года ты нанизывал на ожерелье моей жизни вместе со мной, бесконечно распространяясь в моих мыслях, мечтах, тоске и неотлучно присутствуя в моих обращениях к Небу. Я наивно полагала, что святая тишина одинокой кельи, простая жизнь, размышления о бренности бытия излечат меня от любовной горячки, избавят меня от мук сердца, отчаянно зовущего тебя сквозь пространство и время, разъединивших нас, заставят раствориться в преданном служении. Но видно Отец уготовил моей душе другую участь.

Я редко выходила из своего убежища. Единственным моим развлечением стали книги в основном духовного и философского содержания, которые я читала в перерывах между службами и молитвами. Но даже их богатое своим внутренним миром содержание служило лишь фоном для моей главной радости и боли - любви к тебе. И так оставалось всегда. Постепенно, с отчетливой ясностью, я начинала понимать, что моя болезнь - неизлечима, что ты слишком глубоко врос корнями в мою душу, а раз так, то я никогда не смогу полностью посвятить себя служению. И, чем больше я возносила молитв об освобождении, тем более молчаливым было Небо. Прости меня, моя душа. Ведь я насильно пыталась навязать тебе чужую участь, которая никогда не смогла бы стать твоей. Ты хотела иного… ты хотела выразить свою любовь к Богу по-иному, следуя иным путем, а не тем, на который я силой пыталась увести тебя. За эту глупость ты, мой Ангел, смотрел на меня строго, пытаясь вразумить, что любовь к Богу - не всегда аскеза и монашество. Любовь к Богу - это отсутствие насилия над своей душой, над своей пробудившейся душой, жаждущей достичь целостности и гармонии через любовь к жизни, благодаря любви к другой душе, следуя только своей, ведущей в Небо, горней дорогой. Я совершала проступок, пытаясь погасить то святое пламя, которое разгорелось от искры Твоего Большого Огня.

Когда в конце темного туннеля моего монашеского заблуждения блеснул луч света, озаривший мой разум и заставивший меня очнуться, зов твоей страдающей души стал особенно сильным. Я ощущала его как тонкие, серебряные струны, протянутые от твоего сердца к моему, которые, натянувшись до предела, могли в любую минуту порваться. И это предельное, невозможное, сумасшедшее напряжение вызывало ноющую, терзающую боль. Более я не могла бороться с той огненной силой, которая жила во мне, несмотря на власть всепроникающего времени. Это неправда, что время лечит. Оно лишь приучает нас уживаться с той постоянной болью, которая постепенно становится частью жизни.

И тогда я решила восстановить связь с миром. Взяв лист чистой бумаги и перо, я написала письмо родителям, сообщила, где я и что хотела бы их увидеть. Я не знала, каким будет ответ, но очень надеялась на наше примирение, ибо прощение есть бесценное качество души. Моя весть отправилась вместе с одной из сестер, идущих в город за продуктами, в мой бывший дом, в мою прошлую жизнь…

Я всегда удивлялась чуду божественного провидения, скрытые закономерности которого нам не дано познать. Словно мою душу кто-то направлял, несмотря на все мои ошибки и заблуждения.

Ответ, подписанный острым и четким почерком моей матери, пришел неожиданно и скоро. Когда я дрожащими руками вскрыла конверт, мои глаза наполнились слезами. «Здравствуй, Надя, - начиналось письмо, - ты можешь мне не поверить, но я рада, что ты написала. А еще больше я рада тому, что ты находишься близко, что ты жива, что ты… Я была несправедлива к тебе. Теперь я это понимаю. Прости меня, если можешь, ведь ты - единственная, кто у меня остался. Не удивляйся моим словам - твой отец очень болен. А вчера доктор сказал, что ему осталось недолго... Он хотел увидеть тебя перед смертью, поэтому, прошу тебя, приезжай. Я понимаю, что былого не вернуть, что между нами уже никогда не будет истинно теплых отношений - слишком много произошло, Но прошу тебя, во имя Бога, которому ты посвятила себя - приезжай...»

Стоит ли говорить, что в тот же день я покинула монастырь, бросив монашеское платье сгорать в огне новой жизни. Лишившись бабушкиной фамильной драгоценности, я приобрела гораздо больше - смирение перед божественной волей, понимание и оправдание каждой души при строгости к себе.

4.

Я давно перестала обвинять своих родителей в несправедливости к себе, ибо по-настоящему нам не дано знать, что действительно справедливо в нашем мире. Мы, волею судьбы или нашей собственной волей, просто стали друг другу учителями. Я была благодарна им за то, что дали мне жизнь, за то, что вырастили меня, за то, что сделали шаг к примирению.

Когда после долгой разлуки я снова увидела свою мать - постаревшую, еще боле бледную, уставшую, измученную переживаниями за отца - ворвавшийся в мою душу ветер прощения развеял остатки пепла от ярко пылавшего в прошлом костра обиды и горечи. Меня охватило острое желание обнять ее опустившиеся плечи, с нежностью прижаться к ее груди, но я сдержала свой порыв, отступив перед ее по-прежнему холодным взглядом. Слегка соприкоснулись только наши руки. Мое искреннее желание обрести наконец материнскую любовь и ласку разбилось о старую преграду, которую только слегка расшатали жизненные потери. Ибо, увы. Когда я, робко постучав в знакомую дверь, ставшую единственным свидетелем моего ухода, ступила на порог родительского дома, заплаканная мать, после короткого и равнодушного приветствия, сообщила мне, что я опоздала. Отец вчера скончался, так и не дождавшись меня.

Каюсь, Господи - смерть отца не вызвала во мне горечи, но отозвалась каким-то далеким и гулким ударом, словно от моей души оторвалась часть так и не познанного мною пространства, растворившегося в тихой печали, которую ощущаешь лишь в момент уходя осени и наступления зимы. Несмотря на то, что всю свою жизнь я прожила рядом с отцом, мы редко с ним виделись, и еще реже разговаривали… в основном о моей учебе. Сквозь мутные разводы памяти он предстает передо мною в образе волевого и сдержанного человека, но лишенного той отцовской теплоты и заботливости, которых мне до боли не хватало. В тот печальный день мне особенно хотелось, чтоб ты был рядом, любимый… Я чувствовала себя совсем беззащитной и слабой, словно меня раздели, и моя хрупкая нагота замерзает на ледяном ветру от холода, а на пустынном горизонте, вместо солнечных лучей рассвета, виднеются лишь грозовые тучи. А еще мне было грустно от того, что поговорить в последний раз мы тоже не успели. Отец, я так хотела побыть твоей дочерью хотя бы раз, услышать от тебя хотя бы одно ласковое слово. Но я опоздала. И моя душа отчаянно звала уже того, кто был единственным источникам тепла и света в этом мире. Я чувствовала, что ты отвечаешь мне… но где искать тебя?

Странно, но моя мать, женщина, имеющая внутри себя железный, несгибаемый стержень, очень тяжело переживала смерть мужа. Наверное, он был единственным человеком, которого она любила. Я утешала ее как могла, но что могло ее утешить? Мою заботу она принимала равнодушно, но я понимала ее - матушку покинул единственный друг и любимый, а утешения нелюбимой дочери могли только раздражать в ту минуту. Я оставила ее после похорон, и она три дня не выходила из комнаты, рассматривая старые фотографии, перелистывая альбом своей памяти, плача и пытаясь смириться с потерей.

Помнишь, ты часто спрашивал меня, что со мной произошло дальше, за какой поворот жизни перенесла меня судьба? Сейчас я грустно улыбаюсь, вспоминая мой сдержанный ответ тебе, ибо последующий незначительный отрывок моего прошлого ты вправе назвать неосознанным предательством.

Я осталась с матерью, ибо, несмотря на то, что смерть отца нас так и не сблизила, я чувствовала себя единственным существом, на которое она могла тогда опереться. Мой христианский и просто человеческий долг призывал меня забыть о своих обидах, и, подавляя в себе ноющую тоску по любимому, остаться в родительском доме. Какой отчаянный порыв души матушки заставил ее написать мне письмо с просьбой о примирении, оставалось для меня загадкой, ответ на которую прятало опустошенное материнское сердце. Но, по мере того, как неподкупное время с точностью отвешивало положенные минуты, дни, недели, отношения между нами немного наладились, и вскоре приобрели прозрачный оттенок родства. Однажды, опасаясь проявить слабость, которую выдавали скудные слезы, блеснувшие глубоко в глазах, она призналась мне, что благодарна за мою поддержку и мое присутствие. «Смерть твоего отца, Надя, превратила меня в старуху, - сказала Софья Александровна, - и я благодарна тебе, что ты, несмотря на наши взаимные обиды, сейчас здесь, рядом со мной. Потерянного не вернешь, время ушло, и сейчас мы вряд ли сможем стать близкими людьми. Но я надеюсь на дружбу». Ах, матушка, если бы даже тогда ты позволила мне быть твоей девочкой, то я ею бы стала, я бы смогла… но препятствием к тому была ты сама, привыкшая к своему одиночеству. Все мои жалкие попытки заглянуть в твою душу, откровенно и дружелюбно поговорить с тобой, растопить многолетний лед твоего сердца натыкались на какую-то каменную преграду отстраненности, сквозь которую иногда пробивались случайные и редкие лучи сдержанных признаний. Вот так мы и жили - каждая в своем мире, иногда пересекаясь в маленьких коридорах и комнатах родительского дома.

Умирая, отец оставил нам то небольшое состояние, которое ему удалось сохранить. В совокупности с еще меньшим состоянием моей матушки, оно позволяло нам жить скромной и уединенной жизнью, и даже выйти замуж. Речь, конечно, шла о моем замужестве, ибо Софья Андреевна вела себя как монашка, живущая в миру. Впрочем, моя замкнутая жизнь, наполненная лишь мыслями о тебе, ничем не отличалась от ее жизни.

Изменить себе, изменить тебе и начать новый виток жизни меня заставил один утренний визит матушки в мою комнату. «Надюша, - обратилась она ко мне непривычно мягким и тихим голосом, - ты, конечно, вправе мне не верить, но я желаю тебе счастья. Ты молода, красива, у тебя есть небольшое состояние, и меня печалит лишь одно - твое одиночество. Я знаю, что тебе мешает устроить свою судьбу. Ты по-прежнему думаешь о том человеке, твоем учителе, который хотел разбить твою жизнь. Если бы все вернуть… но это невозможно. Я бы не допустила того, чтобы ты в него влюбилась. Послушай, я уже стара. Кто позаботится о тебе, кто будет рядом с тобой после моего ухода? Я сожалею о многом, что натворила… но никогда не буду жалеть, что увезла тебя тогда. Тебе надо выйти замуж и забыть эту бессмысленную любовь. Ты должна жить, а не хоронить себя заживо в стенах дома. Я думаю, что очень многие молодые люди захотели бы назвать тебя женой. Конечно, рассчитывать на богатого мужа ты уже не можешь… но…» «Матушка, - прервала я ее, ибо поняла куда она клонит, - ты так ничего и не поняла. Я не хочу замуж. И твой разговор о богатом муже уже устарел. Я понимаю, что ты заботишься обо мне, и не будем вспоминать прошлое. Но позволь теперь мне самой решать свою судьбу». Теперь меня не сильно волновало то, как мать относится к тебе, любимый, но ее несправедливые обвинения и неприязнь больно кольнули меня, задев все ту же, незаживающую рану. Софья Андреевна не рассердилась. Она только тихо покачала остроносой головой и ответила: «Ты погубишь себя своей идеальной любовью…а ты думала о том, что твой любимый, возможно, уже давно женат, что у него дети…даже если бы ты встретила его, что тогда произошло бы? Ты бы смогла разбить семью? Ты бы смогла строить свое счастье на несчастье другой женщины? Какое будущее вас бы ждало? Подумай и ответь себе на эти вопросы. Лекарство от любви есть - это другая любовь...»

В ее потухших глазах я читала искреннее желание помочь, намек на материнскую заботу и волнение. Наконец - то я дождалась того, о чем мечтала всю свою сиротскую жизнь. И этот долгожданный удар пробил брешь в моей внутренней верности тебе. Я увидела неумолимую логичность, жестокую, но справедливую логичность матушкиных доводов. Поверь, любимый, я бы никогда не смогла разрубить ту цепь, что соединяла нас невидимой связью, но, вспомнив рассказ хозяйки твоего бывшего дома о том, что тебя сопровождала женщина, и, судя по всему, близкая женщина, в мою душу змеёю вползла мысль о правоте матушкиных слов. Я не хотела разрушать то, что создавалось бы не мною. Я вообще не хотела бы ничего разрушать, а больше всего - твою жизнь.

Нет...все было напрасно…напрасно. Хотя, почти всегда совершённые ошибки тоже становятся нашими учителями.

Он говорил, что любит меня. В умоляющем взгляде его морских глаз я ощущала нечто неуловимо знакомое, нечто, что заставило мое одинокое сердце дрогнуть. Это был далекий отголосок, лишь маленькая крупица того беззаветного, глубокого чувства, которое ты мне дарил. Но все-таки он чем-то напоминал тебя. Возможно, отчаянно зовущее свою единственную любовь сердце, ошиблось, пытаясь найти утраченную мечту, хотя бы ее призрак, в бесконечной череде мужских образов. Моя заплаканная душа на мгновение поверила в чудо возвращения любимого, пусть и в другом облике, и, немного помедлив, выпила медовый напиток. Но, увы, его обманчиво-сладкий вкус отдавал полынной горечью.

Я вышла замуж, он стал моим мужем. Я знаю, любимый, что ты не задашь этот вопрос - почему? Ты только посмотришь на меня своими темными, словно южная ночь, серьезными глазами, нежно погладишь меня по щеке и прижмешь к своей груди крепко-крепко... чтоб больше никогда не отпускать, не потерять меня. Но я отвечу на твой беззвучный упрек.

Я вышла за него замуж, потому что почти потеряла надежду хоть когда-нибудь быть с тобой. Я вышла за него замуж, потому что считала тебя потерей, моей самой болезненной, разрушающей, отчаянной потерей. В моей голове звучала единственная мысль: «Если я не могу посвятить себя Богу, то смогу подарить счастье хотя бы кому-то, кто очень меня любит». Ведь он умолял, говорил, что его жизнь не имеет без меня смысла. И я уступила. Ты никогда не делал мне столь горячих признаний. Но что значат его красивые слова, если они -  всего лишь зыбкий ветер, лишь капля дождя, высушенная жарким солнцем, лишь первый снег, тающий так быстро, лишь обманчивое мерцание песчаного миража, лишь расходящиеся по воде круги, вызванные легким прикосновением. Нет, я не забыла тебя. Никакая сила в мире не заставила бы меня глотнуть воды из реки забвения. Но в тот момент я похоронила свою колючую тоску глубоко в сердечных пределах и приготовилась быть счастьем для другого человека. Тогда я еще не знала, что для напитка счастья нужны две, а не одна, составляющие, иначе любовь становится отравой.

Видит Бог, я старалась... и в первый год моего замужества он стал для меня хорошим другом, а я - любимой женой. Но, несмотря на уют нашего скромного дома, на прекрасное исполнение главных ролей хозяина и хозяйки, на теплые и довольно близкие отношения между нами, полотно супружеских будней постепенно начинало трещать. Будучи человеком чувствительным и немного ветреным, мой муж чувствовал, что внутри меня есть некая потайная комната, дверь в которую закрыта для него навсегда. Он часто просил меня впустить его за этот запретный порог, но я не могла исполнить его просьбу, ибо я не хотела, чтобы он страдал. «Пусть все обойдётся меньшей жертвой - только лишь моей», - решила я и старалась хотя бы не замечать свою уже давно ставшую привычной тоску. Конечно, моё внутреннее состояние было далеко от идеального, и, выйдя замуж, в душе я по-прежнему оставалась одинокой, но я смогла сделать счастливым хоть кого-то, даже если этот срок ограничивался одним годом. Только ради этого я старалась не жалеть о совершенном поступке и проживала день за днем, обманывая и себя и его.

Но временно утихшая волна непреходящей любви к тебе нарастала вновь с непонятной силой, и меня это пугало. Вскоре я поняла, что не смогу дать своему мужу ничего более, кроме братско-сестринских отношений, а со временем начало затухать и превращаться в холодное равнодушие и то тепло, что возникло между нами вначале. Я помню тот момент, когда окончательный раскол моей супружеской жизни превратил нас в чужих друг другу людей. Да, такой день настал. Спокойно и уверенно мой муж сообщил мне, что более меня не любит и не видит смысла в том, чтобы продолжать наши отношения. Я давно ждала от него этих слов, и думала - когда же он решится. Перестав считать себя его женой уже как полгода назад, я молчала, выражая освобождающее согласие. Отныне я обрела свободу. Несмотря на легкую грусть, моя душа радовалась. Она радовалась и пела незнакомую мне звонко-весеннюю песню, словно ликовала от того, что я вернулась на свой истинный путь.

Эта случайная встреча помогла мне, любимый, понять, что я обречена на одиночество до конца своих дней, ибо никто в мире этом не сможет заменить мне твоё солнце.

5.

Когда в город, где я жила, заглянула юная, цветущая весна, моя матушка тяжело заболел, а вскоре последовали ее похороны. О, Небо, ты назвало меня сиротой…

После смерти матушки мне незачем было оставаться там, где я жила. Белые, дурманящие цветы акации упали на ее свежую могилу, а я, проливая дочерние слёзы, вновь стояла на перекрестке своей судьбы. В этом маленьком городке до сих пор меня удерживали только матушкина старость и ее нездоровье, которые я пыталась скрасить своей искренней заботой и утешением. В последнее время между нами установились по-настоящему дружеские, хотя и не очень близкие, отношения, и я благодарна Богу за то, что моя мать отошла в мир иной без тяжкого душевного груза забвения собственной дочери. Моё будущее вновь скрывалось под черной, траурной вуалью жизни, передо мной лежала карточная колода, из которой я должна была вытащить одну-единственную верную карту.

Господи, я ведь и так уже давным-давно решила, куда мне идти…

Не стоило больших усилий собрать свои небольшие пожитки, и снова уехать туда, где лазурно-сапфировые глаза моря встретят меня неизменно ласковым, теплым взглядом - как своё родное дитя, а мягкие волны в пенных кружевах будут ласкать мои ноги. Там, в этом скалисто-малахитовом, песчаном рае осталась моя единственная радость - мои воспоминания, пропитанные сладким ароматом первой и последней любви. За этими жалкими остатками когда-то царского пира я и отправилась. Пульс моего притяжения бился в твоем сердце, а след твоего присутствия я могла отыскать только там - в скромном домике учителя, на последней улице морского городка.

«Вы знаете, я совсем не удивлена, что вижу вас здесь снова, - сказала мне твоя бывшая хозяйка, как только открыла дверь на мой настойчивый стук, - дом по-прежнему сдается, и, если хотите, я сделаю вам скидку». Мне было все равно. За наши воспоминания и возможность ощутить их обжигающее прикосновение я готова была платить в три раза больше. Старушка сунула мне в ладонь маленький ключ от дверного замка. «Желаю вам счастья», - почему-то сказала она мне на прощание. В мою руку упал первый плод прошлого - золотой ключик от дома, где ты признался мне в любви.

Какими словами передать тебе, мой ангел, что чувствовала я, проводя все свои дни и бессонные ночи среди стен, до сих пор хранящих твое тепло? Или мне только так казалось... мне ведь до боли хотелось быть ближе к тебе. Прикасаться пальцами к той же мебели, которой касались твои длинные пальцы, смотреть сквозь те же окна, ступать по тому же гладкому полу, слушать тихий ритм тех же часов, жить в той же прозрачной тишине комнат, спать на той же кровати… Господи, это было одновременно и пыткой и наслаждением. Мне казалось, если я проживу свою жизнь в этом осиротевшем, как и я, доме, то докажу тебе свою верность.

Каждое утро я встречала солнечный рассвет на берегу туманного после ночи моря. Я бродила босая по мокрому, колючему песку, оставляя на его холсте узоры своих следов, а когда на берегу появлялись люди - снова убегала в наше тихое убежище. Вновь и вновь таинственное море рассказывало мне историю нашей непознанной до конца любви. И я внимала его мягкому шепоту, и готова была до бесконечности слушать этот рассказ, хотя его печальный конец каждый раз проливался слезами. Но постепенно боль утихла, и ко мне начали приходить оживляющие мысли. Как это происходит почти всегда, спасение приходит к нам нежданным и неузнанным гостем, прячась за вуалью обычных событий.

Чтоб не сойти с ума от тоски и одиночества, я решила найти себе хоть какую-то работу. Оставленного мне наследства хватало на скромное существование, но занятие каким-нибудь делом могло вернуть меня к жизни после смерти матери и возвращения сюда. Случайно я узнала, что в одном богатом доме нужна была учительница для маленького ребенка. Стать учителем, как ты, это была моя мечта. Нужно было только пойти и поговорить с родителями.

Я никогда не верила в случайности. Как говорят - случайность - это скрытая закономерность. В нашем мире нет ничего случайного. Тот светлый мир, который непознаваем для нас, пока мы здесь, постоянно посылает нам знаки. Слово знак всегда имел для меня особый смысл. Спасительные и предупредительные знаки преследовали меня всегда и всюду. Я почти научилась различать их причудливую форму на фоне жизненной суеты и второстепенных событий, но в то утро произошло маленькое чудо.

Распахнутое в зелёный, по-утреннему свежий сад окно звало меня полюбоваться высоким, чистым небом и лучами солнца, пробивавшимися сквозь кружево листьев. Я стояла, вдыхая  аромат цветущих деревьев, льющийся в открытое окно, и впервые за долгие годы ощутила в душе легкость и свет. Словно невидимая рука сняла с моих плеч тяжелый, неподъемный груз неотступной, глухой тоски. Словно у меня за спиной выросло два больших, белых крыла, готовых только от одной мысли поднять меня на головокружительную высоту и унести далеко за морской горизонт. Я подняла руки к солнцу. Лучи ласково коснулись моих пальцев… и вдруг прямо в согретые ладони, появившись словно из ниоткуда, медленно опускаясь, сел белый голубь. Боясь пошевельнуться, я замерла, затаив дыхание. Несколько мгновений птица смотрела прямо мне в глаза, чуть склонив набок свою небольшую головку, а затем, взмахнув крыльями, так же быстро исчезла, как и появилась. Что-то горячее фонтаном взорвалось у меня внутри солнечной радостью. Господи, это же мой Ангел-Хранитель...

В тот момент я не могла понять, что означал столь неожиданный и чудесный визит белого посланника, но была уверена - это к счастью.

«Быть может, это ты, мой далекий друг, посылаешь мне свое благословение…», - подумала я. Постояв еще немного у открытого окна, погрустив и перебрав все свои самые сокровенные воспоминания, я оделась и отправилась в тот дом, где требовалась учительница.

Я шла по улице быстрым шагом, погруженная в переживания сегодняшнего утра. Чем больше я размышляла о случившемся, тем радостнее откликалась моя душа на эти мысли. Но какую весть принес мне голубь? Это становилось мучительной загадкой, ответ на которую прятало скрытное будущее.

Унесенная глубокими раздумьями в свой внутренний мир, я почти не замечала суетливую, говорливо-шумную реальность, которая обтекала меня со всех сторон. Тоненькая, молодая ветвь дерева неожиданно хлестнула по моему лицу, и я остановилась. Этот легкий удар резко выдернул меня из потока мыслей. Я огляделась. Передо мной простиралась все та же улица, наполненная людскими эмоциями и голосами, стуком копыт лошадей и шорохом колес экипажей, солнечно-утренним светом и тенью от крон деревьев, пестрыми вывесками магазинов и запахом свежеиспеченного хлеба. Напротив того места, где я остановилась, неосторожно наткнувшись на низко растущую ветвь, над резной деревянной дверью висела небольшая вывеска. «Выставка живописных работ начинающего художника» - гласила она.

С тех пор, как нас разлучили, я не ходила на художественные выставки. Но та обыкновенная, будничная вывеска меня почему-то заинтересовала. Времени у меня было предостаточно, и я решила зайти.

Разве могла я знать, Господи… разве могла поверить, что тот, кого я люблю и отчаянно зову вот уже много дней и ночей, будет ждать меня за этой дверью? Сколько раз, попав в паутину собственных грёз, я представляла себе нашу встречу... Но моя просьба о помиловании оставалась безответной много лет, и вот тогда, когда этого совсем не ждешь, беспристрастная судья-судьба наконец-то поставила свою подпись. Эти десять крутых ступеней и простая дверь вели меня к свету в конце длинного туннеля одиночества, они вели меня в сокровищницу пещеры Али-Бабы, в мою сокровищницу, все богатство которой могло оценить только мое сердце.

Я никогда не любила привлекать к себе внимание, поэтому прокралась в этот храм искусства словно лесная кошка, бесшумно затворив за собой двери. Оценить картины «начинающего художника» пришло довольно много людей, ибо небольшой зал, в котором проходила выставка, был заполнен. Сразу же меня окружили, в меня проникли разговоры, запах женских духов, гул и вспышки смеха, шарканье ног и возгласы искусствоведов. Самого художника заслонили от моего взора несколько тучных фигур, появившихся на горизонте.

Я медленно шла вдоль выбеленной стены, на которой висели работы в обрамлении скромных, но элегантных рамок. Картин было не много, но те из них, которые я успела посмотреть, мне понравились. Их стиль был мне близок, а сочетание красок, передача полутонов, света и тени, сюжет и смысл отзывались в моей душе чем-то давно знакомым, хорошо изученным и оттого приятным.

Интерес, который вызвали во мне картины, пробудил во мне ответный интерес к их создателю. В центре оживленного зала, возле самой большой картины, стояли несколько человек, и, по некоторым репликам говорящих, я поняла, что эти господа разговаривают с автором работ, которого я по-прежнему не могла рассмотреть со своего места. Тогда моим укрытием стала белая колонна, зайдя за которую, я осторожно выглянула.

Первым я увидела самого художника. И подумала, что схожу с ума... подумала, что особое преломление света, мои расстроенные нервы и бредящее тобой сознание сыграли со мной злую шутку. Схватившись дрожащей и вспотевшей рукой за колонну, я закрыла глаза. Мне не хотелось открывать их снова, ибо тогда я была почти уверенна, что увижу совсем другое лицо, а твой призрак, на миг представ передо мною, снова исчезнет - как бывало не раз. Участливый голос мягко произнес: «Вам плохо? Может быть, вызвать врача?», а господа продолжали разговаривать с художником-творцом. «Нет, нет, - поспешно ответила я, приоткрыв глаза, - ничего страшного, просто я задумалась». Участливый голос исчез вместе со его обладателем.

Какие бы образы, лица, события, слова и чувства не хранила моя память, тот день я помню особенно отчетливо, словно все его чудесные события были нанесены вечными красками на холст моей души. «А, эта картина для меня имеет особенное значение, - произнес ТВОЙ голос, - эта работа посвящена девушке, которую я очень любил и люблю по сей день. Вот, сегодня я раскрыл вам мою самую главную тайну», - добавил ты с тихим смехом. «Скажите, а почему картина называется - без названия?», - последовал очередной вопрос (все это время я так и простояла за колонной с закрытыми глазами). «Я не хотел давать ей название потому, что как бы я ее не назвал, это не сможет полностью выразить мое чувство. Я оставил работу без названия, и так, по-моему, правильно, ибо нельзя назвать то, что чувствуешь. Иногда слова слишком слабо передают смысл и ощущения».

Я открыла глаза и сразу же увидела твой чеканный профиль, такой родной и любимый. Наконец-то я начинала понимать, что твоё присутствие - реальность. И только одному Богу известно, сколько я приложила усилий, чтобы погасить в себе безумную силу порыва. Как могла я броситься в твои объятия, если у тебя была другая женщина? Если ты забыл меня? Ведь я не знала ничего из того промежутка времени, который ты прожил без меня. А еще… я не могла до конца поверить, что после стольких лет отчаянной тоски мои глаза видят тебя, мои уши слышат твой голос, а мое сердце бьется от сумасшедшей радости. Чья невидимая рука привела меня сегодня на это, ставшее для меня священным, место? Слишком сильное нервное напряжение разрядилось слезами... я горячо благодарила Бога уже за то, что позволил мне хотя бы увидеть тебя снова. Но что могла подарить мне эта неожиданная, волшебная встреча - яд еще более глубокой тоски или сладкий, цветочный нектар счастья - я не знала.

Ты и твои собеседники по-прежнему стояли у картины и обменивались мнениями. Я заметила в твоих глазах следы глубокой печали, которые ты искусно маскировал беззаботными улыбками и смехом. Чужие люди окружали тебя и выведывали твои тайны, а ты старался казаться счастливым. Но для меня твоя ложь была очевидна. «Узнаешь ли ты меня, любимый?», - задавала я себе мучительный вопрос.

Я решила взглянуть на главную картину, ибо до этого так и не смогла оторваться от любимого лица, жадно впитывая его всей душой и телом.

Неужели я, недоверчивая, робкая, вечно сомневающаяся девочка, ожидала и боялась увидеть кого-то еще, кроме себя, на этой картине? Признаюсь - да. Но мое совершенное отражение, моя холстяная копия, рожденная из красок самых нежных оттенков цветов жасмина, бледных роз, меда и молока, отвергало и растворяло все страхи. Я, вернее, моя сестра-нимфа, вызванная тобою из мира грез и запечатленная  на куске материи с помощью таланта и красочных пигментов, спала младенчески-безмятежным сном среди белоснежных кружев шелковой постели. Еще никогда в жизни я не видела себя столь совершенной, невинной и сияющей. Золотые волосы струящейся волной рассыпались по обнаженным плечам и подушке, глаза были закрыты чарами сна, и стрелы темных ресниц отбрасывали на бледно-розовую кожу лица легкую тень, в крепко сомкнутых губах пряталась милая, весенняя улыбка. Эта ангельская девушка не могла быть мною, уж слишком она была совершенна. Но это была действительно я. Наверное, ты видел и запомнил свою любимую именно такою - беззаботной, юной нимфой, излучающей свежесть и чистоту весны. На чуть округлой щеке девушки нашел свое пристанище солнечный луч, прокравшийся на рассвете через распахнутое в сад окно. Ему было там уютно. Но более всего меня поразило не твое своеобразное искусство в передаче образа, а то мягкое и сильное, грустное и глубокое, нежное излучение любви, которым дышала картина. Я мгновенно почувствовала, каким было твое внутреннее состояние, когда ты ее писал. И от этого острого чувства защемило сердце. Во мне почти не осталось сомнений - я поняла, что ты до сих пор безнадежно любишь меня. Это, рожденное тобою, дитя света было твоим посланием любви ко мне на века. Какая же безграничная радость наполнила мою душу, когда я узнала, что мой рыцарь по-прежнему верен мне, возложив раз и навсегда свое сердце на алтарь нашей любви. Господи, благодарю Тебя…

«Я приехал сюда на один день. К сожалению, завтра я уезжаю заграницу, в Италию…», - прорвал твой голос пелену оцепенения, в которое меня погрузила картина. Ты разговаривал с каким-то человеком, а рядом с тобой неожиданно выросла высокая, стройная женщина с добрыми глазами, которая стояла очень близко и держала тебя под руку. Я сразу же поняла, что именно с ней ты уехал тогда. Ее таинственный образ, терзавший мое измученное сердце, теперь приобрел черты реальности, и я не могла не признать, что она была достойным выбором. Однако в моей голове никак не хотели совпадать разрозненные части одной мозаики. Находясь в недосягаемом для твоего взора убежище, я чувствовала, что ты любишь меня, хотя и не догадываешься, что вдохновившая тебя муза стоит сейчас за ближайшей колонной и пристально наблюдает за тобой. Но присутствие этой красивой, и, судя по всему, умной женщины, внесло новые сомнения в мою душу.

Неизвестность всегда мучительна, она заставляет вновь и вновь искать или разумное решение, или приемлемое объяснение, или путаться в липкой паутине воображаемых ситуаций и несуществующих потерь. Так было и со мной. Любимый, представь себе. Вот ты - долгожданный, до безумия любимый, желанный и единственный. Вот я - дрожащая тень за колонной, готовая нетерпеливо сорвать созревший и сладкий плод выстраданного желания. Изо всех сил я тянусь, чтоб достать его. Мне не хватает лишь некоторого усилия, лишь нескольких минут, лишь двух грамм решительности. Но я боюсь, что этот райский плод под своей нежной мякотью таит гнилую сердцевину. В смятении я пытаюсь решить, как мне, нам, быть дальше. Внезапно среди жужжащего роя мятущихся мыслей всплывает одна: «Он говорил, что приехал сюда всего на один день. Сейчас я пойду домой и буду ждать его. Почему он должен прийти? Потому что, если он меня по-прежнему любит, значит обязательно придет на то место, где нас разлучили. Он просто не сможет без этого. А если любовь прошла... значит, сегодня я проведу эту ночь в одиночестве, значит он никогда не узнает...». Это решение показалось мне единственно разумным на тот момент. И, как мне этого не хотелось, с тяжелым сердцем, я покинула шумный зал. Оглянувшись на пороге, я еще раз посмотрела на тебя, по-прежнему стараясь впитать всем сердцем каждую твою частичку. Что-то соленое скользнула по моим губам влажным следом - ведь возможно, что я вижу тебя в последний раз.

6.

Усталый путник-день, следуя своей песчаной дорогой, подходил к очередному ночлегу. Последние лучи заходящего за горизонт солнца золотили бледно-голубое небо, в котором резвились беззаботные ласточки. Стрелки настенных часов неумолимо отсчитывали минуты и приближались к решающей черте, отнимая у меня время ожидания. Застывшая тишина дома плавилась от жары и напряжения. Один Бог знает, как я смогла пережить этот долгий день и дождаться спасительного вечера, который должен был все решить.

На виске, под кожей пульсировало. Я прижала к виску горячую ладонь. Господи, дай мне сил, чтобы дождаться…

Сквозь по-прежнему распахнутое окно я напряженно всматривалась в лицо каждого прохожего, идущего по нашей улице и приближающегося к дому. Но все они, словно зачарованные, приблизившись, через некоторое время удалялись, и ответом на мои вспышки надежды служил звук их шагов, постепенно затихающий в летних сумерках. Сжимающая сердце неизвестность и тоскливое ожидание становились невыносимыми, по мере того, как ночь все больше вступала в свои права.

Наверное, было еще не поздно, около восьми часов, но мне казалось, что я жду уже целую вечность, и вся жизнь проносится с огромной скоростью мимо меня. Морской бриз приносил с улицы едко-изысканный запах сигар, терпких духов, цветущих растений, шум людских голосов и звуки знакомого танго. Одна я выпадала из этого живого потока, застыв, словно статуя, у окна, и ожидая ответа на свой самый главный вопрос.

Помню, на мгновение я опустила уставшие, тяжелые веки. А когда их подняла, то увидела одинокую фигуру человека, приближавшегося к дому медленным шагом. Наверное, даже, если бы я спала в ту минуту, то все равно бы почувствовала, что ты рядом. Сердце то замирало, то бешено колотилось в груди. Решилось... Господи, решилось... Золотая нить, связавшая наши души навечно, становилась все короче и короче. Вскоре она соединит нас воедино. Я чуть не лишилась сознания, пока наблюдала, как ты медленно, но уверенно приближаешься к крыльцу, не догадываясь, кто ждет тебя за порогом.

Я бросилась к двери. Три удара огромного сердца в тишине... стук в дверь... пауза... еще стук... еще три удара сердца. Рывок дверной ручки - словно прорыв сквозь тьму к солнцу, от зимы к весне, от смерти к рождению. Наши взгляды, счастливый и удивленный, встретились и переплелись. Мы смотрели друг на друга целую вечность. А затем я очнулась в твоих крепких, родных и нежных объятиях. Каким же ты выглядел растерянным, счастливым, ошеломленным и влюбленным! Эти мгновения счастья навсегда останутся со мной как яркие осколки горячего солнца, ставшие неотъемлемой частью моей души и освещающие мой путь в темноте. Они и есть мое самое большое сокровище, добытое в мире земном, и унесенное в мир небесный. «Я знал, я чувствовал, что ты рядом, но мне и в голову не могло прийти, где я встречу тебя, - слышала я мягко-колючий полушепот, когда твоя щека тесно прижалась к моей, - какое чудо соединило нас снова? И где тот волшебник, который вернул меня из тьмы одиночества к свету? Любимая... любимая... Господи, благодарю Тебя за счастье!» Мы словно врастали друг в друга, переплетая влажные руки, волосы, взгляды и души.

Мои слова иссякли, уступив место безумной любви и нежной страсти, накрывшие нас блаженно-горячей волной. Впервые мы принадлежали друг другу, впервые достигли того волшебного рая, который был предназначен нам изначально. И эта сумасшедшая, но прекрасная симфония чувств уносила нас в другую реальность, в реальность, где пульсирующая сила любви была нашей сутью. Сквозь нашу единую душу словно пронесся штормовой ураган, который очистил ее от обломков прошлого, от руин черного города одиночества, от гнетущей тоски и ее подруги - боли. И наступил сияющий рассвет, и до самого горизонта, по всему лазурному пространству простиралась обновленная земля, готовая принять в себя новый, радужный мир взамен сожженного старого. Туда ворвался свежий морской ветер, который принес капли дождя, оросившего землю и согревшего ее плодородное чрево. В то утро там зародился новый мир.

Густая и сладко-тягучая, словно патока, ночь была свидетельницей нашей тайны. Лишь двое могут хранить магический секрет обжигающих прикосновений, глубину нежных ласк и освящающую чистоту любви и единения. Счастливые, отдавшие друг другу всю нерастраченную за годы одиночества страсть и нежность, мы уснули, когда в светлеющее небо прокрался первый луч солнца. Возле твоего тепла я чувствовала себя безмятежно-спокойным ребенком, который после долгих сиротливых скитаний наконец-то нашел родной дом, и любовь близкой души. «Спи, мой пушистый котенок», - сквозь тонкую пелену сна донеслись твои ласковые слова. Я приподняла тяжелые веки и увидела, что ты нежно смотришь на меня и улыбаешься.

Ты помнишь, любимый, наше первое утро? Оно хранило еще одну приятную для меня неожиданность.

Я проснулась, и сразу поняла, что посреди огромной, измятой постели  осталась одна. «Неужели ты был всего лишь ночным призраком? - была моя первая мысль, - неужели эта ночь только приснилась мне?» Испугавшись, я быстро огляделась. Помню, меня сразу успокоили твои карманные часы, те самые, спокойно лежавшие на столике. «Нет, ты - реальность, и мы вместе», - вздохнув, сказала я себе, хотя мне до сих пор не верилось в наше воссоединение. А вскоре пришел и сам хозяин памятных часов. Ты был очень взволнован, когда, присев рядом со мной, взял меня за руку. «Надюша, любимая, - начал ты, - я до сих пор еще не пришел в себя от такого чудесного перевоплощения судьбы. Но в одном я уверен точно - что люблю тебя, что хочу прожить с тобой всю свою жизнь, что хочу от тебя детей, что не смогу без тебя… Я думаю, что наша любовь уже достаточно испытана временем, расстоянием и другими людьми. Поэтому не вижу смысла что-то еще обдумывать. Пока ты спала, я успел кое-что купить, и, надеюсь, этот подарок тебе понравится. Это - кольцо. Любимая, я прошу тебя стать моей женой. Я очень этого хочу и боюсь, что ты опять куда-нибудь исчезнешь. Ты дашь мне ответ сейчас или подумаешь?» Что я могла тебе ответить? Если бы ты знал, сколько бокалов остро-горькой тоски я выпила, сколько раз беззвучно кричала в ночи, призывая тебя, и просыпалась среди мокрых подушек, сколько нежных слов сказала тебе в своих мечтах... ты бы не спрашивал меня,  ты бы и так знал ответ. Ответом на твой вопросительно-умоляющий взгляд стали слезы счастья, блеснувшие в моих глазах и легкий кивок головы, ибо произнести что-либо я была не в силах. «Господи, - наконец вырвались слова, - разве ты мог сомневаться в моем ответе? Ты и есть моя жизнь».

Кто может понять счастье двух душ, когда они соединились, обретя утерянную целостность, когда исцеление было познано ими в полной мере? Наверное, только те, кто прошел сквозь этот огненный туннель, и, после горького напитка одиночества пригубил сладкий нектар единения.

Я гладила твое лицо, увлекаемая тобой в сияющую глубину блаженства…

7.

«Когда тебя увезли родители, мне было очень плохо… очень. Если бы не Ольга, то я сошел бы с ума», - с таких слов ты начал свой рассказ о том, что произошло с тобой после нашей разлуки, и так я впервые услышала имя женщины, которую принимала за твою жену. Конечно, мне же везде мерещились призраки. Но Ольга вовсе не была твоей спутницей жизни. «Мы дружим еще с раннего детства, - продолжал ты свой рассказ, который мы все время откладывали, стараясь не нарушать словами тот прекрасный, упоительный и хрупкий мир, созданный единением наших душ и тел, - она всегда была моим лучшим другом - и в беде и в радости. А когда Оля вышла замуж, то и с ее мужем меня соединила крепкая дружба. Сейчас он тоже за границей - как раз в Италии ждет нашего возвращения. Но на этот раз Ольга отправится туда без меня. Ведь я нашел свою невесту…» Твои пальцы легко и нежно коснулись моих волос. «Хочешь, я познакомлю тебя с ней сегодня? Завтра она уже уезжает, и, кто знает, возможно, она тоже станет твоей лучшей подругой». Я согласно закивала. Следуя дальше стезей своей исповеди, ты рассказал о том, как ты снова принялся писать картины. «Полгода я прожил словно во сне, никого не замечая и не слыша, запирался в своей комнате и не выходил оттуда целыми днями. Оля с мужем отвезли меня подальше от этого места, в другой город, где у них был свой дом. Друзья, конечно, старались отвлечь меня, заинтересовать чем-то еще, кроме моих тоскливо-болезненных воспоминаний о тебе, которыми я жил. Меня даже пытались, как это обычно происходит, познакомить с другими женщинами. Но все было напрасно - ни в одной из них я не нашел ничего близкого, похожего на тебя, ты действительно стала единственной. Наконец Олин муж однажды сказал мне: «Андрей, найди в себе силы пережить это и жить дальше. И знаешь почему? Потому что ЕЙ ты нужен живой, а не полумертвый и сломленный». Помню, я ответил ему тогда, что больше никогда не увижу свою любовь в этом мире. «Пока ты жив - надейся. Такая любовь не умирает, она дана вам не просто так. Вы обязательно встретитесь, только для этого умей ждать. А вдруг она завтра постучит в эти двери, и кого увидит, открыв их? Умирающего и духом и телом полумертвеца? Разве ты хочешь для нее страданий? Если  надеешься ее встретить снова, ты должен жить, ради будущего», - был его ответ. Эти дружеские слова придали мне силы. Они словно вернули свет моим потухшим глазам, которые кроме мрака и беспросветного будущего ничего не видели. И тогда я снова решил заняться живописью, вспомнить уроки старого мастера и увековечить свою любовь, то есть - тебя, любимая (нежный поцелуй в губы). Все мое одиночество и тоска по тебе вылилась в картины, которые ты видела. На их создание ушло несколько лет. Картина без названия сразу же предстала перед моим внутренним взором, я прожил каждый мазок кисти, когда ее писал. Я подумал, что если всей моей жизни не хватит, чтобы встретить тебя, то у меня останется хотя бы тень твоего образа («Слишком совершенная тень, на мой взгляд», - заметила я). Такой я тебя запомнил, такой я тебя увидел. И я спешил написать эту картину, опасаясь, что время сотрет четкость твоих линий из моей памяти. Ведь время - плохой советчик, если ты очень хочешь сохранить в себе что-либо. Пока оно течет, унося тебя все дальше от точки воспоминания, образы тускнеют, превращаясь в расплывчатые, неверные линии». «Но ведь наша душа все равно хранит чувства и ощущения», - возразила я. «Надюша, наша душа действительно все это хранит, но дело в том, что эти сокровища постепенно опускаются в самую глубину нашей сути и очень скоро перестают волновать поверхность. Чтобы достать их оттуда, нужно не бояться этой глубины, иметь силы и огромное желание удержать самое сокровенное у поверхности. Этого я и добивался. Я не хотел, чтобы твой образ постепенно превратился в привычную, размытую боль, о происхождении которой я бы знал, но привык бы к ней и не обращал внимание. Возможно, такого бы и не произошло, но я себе не доверяю. А знаешь, это свойство души - стирать остроту и яркость переживаний - иногда оказывается спасительным, а иногда забирает у нас самые прекрасные минуты прошлого». Я и сама часто задумывалась об этом. Наверное, так и должно быть, раз Господь нас так создал. Мы не должны жить прошлым, а стремиться к развитию, к будущему. Но и прошлый опыт не забывать.

«Идея устроить выставку исходила опять от мужа Ольги. Он долго меня уговаривал, а я все не соглашался, помня свой печальный опыт, но, в конце концов, терять мне было уже совершенно нечего. К моему великому удивлению, картины одобрили не только обычные люди, пришедшие на мою первую выставку, но и критики-искусствоведы. Вот так я «прославился» (с грустной улыбкой на губах). Если бы в тот момент у меня был выбор - пережить тяжелую разлуку с тобой и создать картины или же остаться с тобой, но картины так бы и не родились, я бы, не колеблясь, выбрал второе. Но, как видишь, судьба вынесла иное решение. И сейчас, когда моя самая чистая, лучезарная, самая желанная надежда чудом вернулась ко мне, я могу сказать, что очень часто  искусство требует жертв душевных страданий. Но Господь милостив. Он позволил создать мне картины, а затем вернул мне тебя». Тогда я ответила тебе, что совсем не обязательно, что картины появились бы на свет только в результате нашей разлуки. Очень часто и само состояние счастья вдохновляет людей на творчество. «Если бы мы были вместе, и нас оставили бы в покое мои родственники, то, возможно, ты бы тоже начал писать». «Возможно, любимая, возможно. Но теперь это уже не важно. То, что должно случится, то случиться, но вот каким путем человек придет к этой точке - выбирать ему самому. Хотя иногда даже самое определенное будущее можно видоизменить, если сам изменишься. Знаешь, в последнее время моя душа словно затихла. Я был словно живой только наполовину. Я перестал терзаться мыслью, что мог бы найти тебя и раньше, но ничего для этого не сделал. Я просто успокоился и доверился, действительно доверился Богу. Однажды мне в голову, уж не знаю - с Небес ли - пришла мысль устроить выставку в нашем приморском городке. Просто так - в память о тебе, о нашей любви, о нашем расставании. Вот так я оказался здесь вместе с Олей, которая, зная о том, что я здесь пережил, приехала поддержать меня. «Андрей, - говорила она, - мне кажется это плохой идеей - снова возвращаться на пепелище. Ты только недавно начал выздоравливать… может не стоит бередить больную рану?» Я ответил ей, что не смогу без этого дальше жить. И это не было просто красивыми словами, а горькая истина моей души. Тогда она и сказала, что поедет со мной и поможет, а потом мы вместе отправимся в Италию, где мне предназначалось начать «новую жизнь». Я не ответил ей ничего определенного, но знал, что никакая заграничная жизнь с ее неродными прелестями не вернут мне душевное спокойствие и радость. Во время выставки, разговаривая с одним или несколькими критиками, я почувствовал нечто необычное, какой-то порыв свежего, долгожданного ветра, который немного остудил жар пустыни в моей душе. Думаю, подсознательно я почувствовал, что ты рядом. Но где искать тебя? Вечером, тайком от уставшей Оли, которая непременно захотела бы сопроводить меня, я отправился к своему бывшему дому. Этот дом особенный. Ведь тут мы впервые признались друг другу в любви… помнишь? Именно тут нас разлучили... Память об этом до сих пор отзывается во мне острой болью. Когда я, окутанный летними сумерками и грустными мыслями, подходил к нашему «святому месту», то заметил мерцающий огонек свечи в окне. Я подумал, что это могла бы быть хозяйка дома, сдававшая его мне когда-то. Возможно, она знает что-то о тебе - ведь ты и твои родители были моими соседями. Эта мысль обрадовала меня, и я поспешил к дому. Остальное ты знаешь. Один из многих привычно-тоскливых вечеров, о котором я смиренно думал - быстрей бы он закончился, вернул мою душу к жизни, ибо я обрел крылья. Те крылья, которые подарила мне ты, любимая». И это была твоя немногословная исповедь, поглощенная тягучей, летней тишиной маленькой спальни и моим любящим сердцем. Тонкое, изящное колечко на моем безымянном пальце навсегда скрепило то, что уже ничего не могло разорвать. Стрелки часов уже начали свой путь к рассвету, а твоя рука, нежно сжавшая мою ладонь, вновь возвращала меня в то солнечно-пыльное лето, когда мы впервые встретились.

По крупице, по жемчужине я терпеливо собираю свои воспоминания, прозрачные образы, предметы, слова и прикосновения, чтобы прожить эту ускользающую жизнь снова и снова, ибо до часа нашей новой встречи еще далеко, любимый...

8.

Ты познакомил меня с Ольгой, и она приняла меня как родного и близкого человека. «Я рада, - сказала она, дружески обняв меня за плечи, что ты нашлась. Если бы ты опоздала еще на пару недель, то я не знаю, что бы мы без тебя делали», - смеясь, добавила Оля. За одну короткую встречу, всего за пару часов, мы стали с ней друзьями. И снова я поблагодарила Отца за то, что мне, наконец, дарована семья. «Теперь я смогу спокойно оставить Андрея на твое попечение, милочка. Завтра я покидаю вас, голубки, и еду к своему скучающему и любимому мужу. Очень рада была познакомиться с тобой, Надюша. Знаешь, я всегда хотела посмотреть на ту, которая смогла влюбить в себя столь невлюбчивого господина. И я не разочарована. До встречи и будьте счастливы», - были прощальные слова твоей подруги. Она всегда любила тебя как родного брата и была предана тебе. И сейчас Ольга очень часто разговаривает со мной, спрашивает - почему я оставила тебя, осиротевшего от горя. Но что я могу ей ответить?

Три года безоблачного счастья… три года чистой любви, неразбавленной ни единой слезой, три года постоянной благодарности Богу, соединившему нас, три осени, три зимы, три весны и два лета спокойной, солнечной радости, три года рая земного, три реки жизни, оросившие нашу пустыню, три глотка исцеляющего напитка, три самых прекрасных жемчужины ты нанизал на ожерелье моей жизни, три неразлучных года нежности мы подарили друг другу. Как странно, но рассказывать о счастье всегда почти нечего. Но оно оставляет на холсте души самый прекрасный, гармоничный и радужный узор. Вот и сейчас эти три года всплывают в моем сердце самым нежным, добрым, страстным, мягко-бархатным, ласкающе-шелковым ощущением. Любимый, спасибо тебе за твои теплые руки, согревающие меня во время зимнего холода, за глубокую любовь, не ведающую лжи и предательства, за  ласковый взгляд, разгоняющий злые тучи, за исцеление боли, за избавление от одиночества, за понимание, за неуязвимую защиту, за искреннюю заботу, за стойкость, за радость вопреки унынию, за ошибки во имя любви, за грехи и их искупление... за дитя.

Когда я узнала, что Небо благословило нас зачатием, моей благодарности Богу и тебе не было видимого предела. Она разливалась по всей Вселенной и заполняла собою все миры. Тогда ты сказал, что это и есть предел мечтаний, и нам больше нечего желать. Но ты ошибся.

Лазурно-солнечное небо нашего счастья омрачили внезапные, грозовые тучи. Беременность протекала тяжело. Не смотря на то, что я до безумия хотела увидеть твое и мое маленькое продолжение, плод нашей чистой любви, мои силы таяли с каждым прожитым днем. Ты боялся за меня и говорил, что жизнь никогда не бывает слишком гладкой, и что за наше счастье мы у судьбы в должниках. А я смеялась и на все твои страхи отвечала, что все будет хорошо, хотя уже предвидела финал.

Любимый, поверь, со смертью жизнь не оканчивается. Если бы можно было уменьшить твое горе хоть на грамм, хоть на минуту, хоть на один стук сердца, я бы отдала все, я бы сделала это. Но мы не судьи, и не всесильны даже когда любим.

День появления на свет нашей доченьки стал днем моего ухода. Но ты был со мною рядом до последней минуты, до последнего вздоха, до последнего удара сердца, и это - самое главное. Я помню первый крик малышки, очень слабенький, но она родилась живой и в срок, а значит, будет жить долго-долго… правда? Ты подхватил ее на руки и залюбовался. «Ведь она у нас красавица, Надюша, спасибо тебе, родная», - сказал ты, но тут же кинулся ко мне, охваченный волной страха. Мое сердце останавливалось, глаза закрылись. Меня беспокоила бессмысленная суета врачей, пытавшихся вернуть роженицу к жизни, а я хотела покоя, я хотела спать. Не чувствуя боли, я уплывала по какой-то теплой, белой реке к огромному яркому солнцу. Не было страха или волнения. Я хотела увидеть Отца. «А как же Андрей? Как дочь?», - пронзила меня острая мысль, от которой я на миг вернулась в больничную палату и с трудом открыла глаза.

Нашу доченьку уже унесли врачи, но я успела поцеловать ее бледную щечку. Ты держал меня за руку, а в глазах застыл ужас и отчаяние. «Слава Богу, ты жива!», - крикнул ты, как только заметил дрожание моих век. «Помогите, скорее, скорее...», - но врачи и так уже пытались сделать все возможное. «Андрей, любимый, - тихо произнесла я, и мой почти беззвучный шепот долетел до тебя, - прощай, любовь моя… я буду ждать тебя и любить. Обещай мне, что ты постараешься быть счастлив, ведь нашей доченьке нужен сильный отец. Не повтори ошибки моих родителей, пусть она вырастить в любви и заботе. Я оставляю ее тебе... прощай, когда-нибудь мы снова встретимся...» Моя рука безвольно повисла в твоей ладони, а сама я вновь очутилась посреди реки, текущей через Вечность.

Мое время пришло. Ангел Великого Перехода встретил меня и укрыл своими широкими крыльями. Отныне я не принадлежу земному миру, но часть моей души осталась рядом с тобой, любимый, навсегда.  И эту потерянную часть души я обрету только при встрече с тобой.

Да, я видела и прожила твое горе. Прости, что заставила пройти тебя через эту пустыню снова. Но небесный закон неумолим, как само Время. Души, связанные нитями любви или ненависти, остаются связанными, будь они на том или этом свете. Поэтому я тоже страдала вместе с тобой. Ты часто разговаривал со мной, и, возможно, чувствовал мои призрачные прикосновения, когда я, бесплотным духом спешила на твой зов. От охватившего твое сердце неразделенного, глубокого, скорбного отчаяния ты совсем забыл о дочери, поручив заботу о ней какой-то няне и Ольге, ты почти дошел до того, чтобы обвинить и проклянуть Бога.

И вот тогда я выпросила разрешение встретиться с тобой в том мире, который лежит на границе двух миров - земного и небесного. Я стала гостьей твоего беспокойного сна, ибо только так мы могли хоть на миг быть снова вместе.

«Я очень тоскую по тебе, любимая. Почему ты ушла?» «Я тоже тоскую по тебе, но так надо. Смирись с этим. Я не умерла, а только живу теперь в другом месте. Здесь не нужны земные одежды, здесь я могу летать…» «Вернись, прошу тебя... Как мог Господь, Которому я так верил, отнять тебя?»  «Ты же знаешь, что я не могу вернуться. И то, что с нами происходит - лишь результат наших собственных деяний в прошлом. Наверное, мы заслужили с тобой такой участи, но, пройдя эти испытания, нам будет вновь даровано счастье. Отец желает своим детям только добра. Он любит нас так, что нам пока невозможно познать, но мы, подобно Ему, можем тоже любить, Его любовь течет сквозь наши сердца, наполняет наши души жизнью. И она всегда прощает, понимает и созидает, она - милосердна. Защити себя Его любовью. Прошу тебя, во имя любви, которая соединяет нас, пойми и прости. Вспомни о нашей доченьке, она ведь совсем одинока. Ушла ее мать, а теперь и отец от нее отвернулся...» «Скажи, где взять мне силы, чтобы жить?» «Твой дух силен. У тебя есть ради кого оставаться в этом мире. И это существо ждет любви отца и его заботы. Помни, что я всегда с вами рядом, всегда… Мне пора идти. Прощай, любимый» «Придешь ли ты снова?» «Нет. Мы встретимся, когда настанет твое время» «Скажи, почему ты, встретившись со мной, подарив мне надежду, снова покидаешь меня? Почему мы не можем встречаться хотя бы во сне?» «Потому что удел живых - мир земной, а души ушедших не должны беспокоить границы миров. Живи  земным миром, а когда придет твой час - мы встретимся. Но до срока не стремись сюда, иначе разлука будет еще длиннее». Как могла я, любимый, признаться тебе, что сгораю от желания быть с тобой хотя бы ночью, хотя бы во сне. Но я не могу. Проси силы у Бога.  Ты протянул руку, чтобы коснуться меня, но меня уже поглощало другое пространство. Твоя рука лишь провалилась в пустоту ночной грёзы. Твой отчаянный крик, от которого ты проснулся, усиленный эхом во сто крат, долетел  и до меня, натянув струны моей души до предела. «На все Твоя воля, Господи, прошу Тебя, если можно, исцели его боль...».

Но болезненное пробуждение не было напрасным. Я вижу тебя склоненным над кроваткой нашей доченьки. Она улыбается тебе своим мягким, беззубым ртом и пытается дотянуться до твоего лица маленькой ручкой. На твоих глазах скупые мужские слезы. Ты осторожно берешь дочку на руки,  слегка прижимаешься своей колючей щекой к ее нежной щечке, целуешь лобик, гладишь по шелковистым волосикам. «Так вот ты какая, моя новая Надежда? - улыбнувшись после стольких дней отчаяния, спрашиваешь ты, - Господь, забрав твою мать, оставил мне взамен тебя. Любимая, я обещаю, что не потеряю это сокровище. Будь спокойна там, где ты сейчас… и жди меня, но не скоро, потому что здесь у меня еще много дел». Ты напеваешь колыбельную уснувшей у тебя на груди дочери, и от этой тихой мелодии начинает светиться пространство маленькой и уютной детской комнаты. Расти, доченька, и будь счастьем для твоего  любящего отца, а я всегда буду с вами рядом - и в радости и в горе, ибо любовь, связывающая души воедино, никогда не иссякнет. Она и есть сама жизнь.

Здесь, высоко-высоко в Небе, все видно - и прошлое, и настоящее и будущее. Я вижу нашу дочь счастливой. Ее вырастил любящий отец, который окружил ее заботой и лаской. У нее есть добрая крестная - тетушка Ольга и любимый дядя - ее муж. Радостная семейная жизнь, поездки загород, веселые подруги, хорошая гимназия. Она добра и милосердна, она волевая и настойчивая, она очень любит отца и думает о матери, которую никогда не знала, она красива и мечтает встретить свою единственную любовь. Ты сдержишь свое обещание, любимый, я знаю. Но ты сам… ты всегда будешь один, ибо так и не сможешь найти ту, которая смогла бы затмить твои сокровенные воспоминания, твоё мерцающее прошлое. Я больше не прихожу к тебе во сне, но ты всегда чувствуешь моё незримое присутствие рядом. Господи, наверное, Ты создал нас друг для друга... Я жду тебя, любимый...

Песчаный берег был тих, безлюден и по-осеннему таинственен. Светло-стальное море, которое на горизонте почти сливалось с небом, плавно вливаясь в небесную реку, встретило Веру умиротворенным шепотом гладких и блестящих, словно шелк, волн. Это было единственное место на Земле, где Вера могла обрести душевное равновесие и  желанный покой. Она бывала здесь всякий раз, когда обида, злость или безысходность закрадывались в ее душу. Но иногда и светлая радость становилась поводом, чтобы прийти на свидание с морем. Соприкасаясь с его бесконечной силой, с его стихийной мощью, вглядываясь в его глубокие, бездонные глаза, Вера всегда испытывала какие-то странные, забытые чувства, которые поднимались из самых глубин ее существа полумягкой – полуострой волною и уносили ее в прошлое, о котором она сама ничего не помнила. Оставались лишь еле уловимые следы  ощущений, пронизанных болью и радостью, да еще призрачные, почти стертые образы воскреали перед внутренним взором, заставляя Веру тосковать по кому-то родному, но недостижимо далекому, чей отчаянный зов сквозь пространство и время ощущала душа Веры особенно явственно именно здесь, на берегу моря. Но откровения души оставались для девушки лишь неразгаданной тайной.

На этот раз было смятение... глубокое душевное смятение, непонятная тоска и перекресток. Вере казалось, что сейчас она стоит на перекрестке своей собственной судьбы и решает, словно судья – какой приговор себе вынести. Близкая подруга Веры, скрывая свою тайную зависть, шипела, словно змея: «Ты – глупая... я вообще не понимаю, о чем тут думать. Красивый, богатый и любит тебя безумно. Обычно мужчины не выдерживают так долго – а этот настырный. Вера, выходи за него. И не надо смотреть на меня так... ну и что, что ты его не любишь, зато он без ума от тебя. Я тебе плохого не посоветую...» Но Вера почти не слушала ее. Она знала, что должна все решить сама, и только сама, выслушав свое сердце и не переча ему. Именно поэтому в этот хмурый день она была здесь, на берегу моря, и в одиночестве измеряла мокрыми следами на песке пространство своих мыслей.

Девушка остановилась, вглядываясь в ветрено-морскую даль  и словно растворяясь в  солено-горьком воздухе. Снова и снова мысли возвращали ее к Дмитрию – его морские глаза, его уверенная походка и сдержанные жесты, его ухоженность и настойчивость... Да, он говорил, что любит ее, что хочет создать семью, что может сделать ее счастливой... Но ни его сдержанная страсть, ни его красный Ягуар, ни огромный дом, набитый домашней техникой и роскошной мебелью, ни престижная и перспективная должность директора большого банка не находили отклик в душе Веры, ибо все это богатство как-то тускнело и размывалось, когда она представляла себя в роли жены Дмитрия. Она притаилась и слушала. Она пыталась уловить тихое звучание душевных струн и понять, почему ее так отталкивает настойчивый директор банка, который добивался ее любви вот уже два года.

Все внутри Веры замерло. И вот, среди этого безмолвия и чистой пустоты явственно, с надрывом, прозвучал голос души: «Я больше никогда не предам тебя... я буду ждать тебя, любимый...» Девушка все поняла – что-то внутри ее души строило мощную преграду между ней и Дмитрием. «Но что это? - размышляла Вера, - и кто зовет меня? И если ты существуешь, то почему не приходишь за мной? Мои силы почти на исходе... Любимый, ты наверное не знаешь как тяжел груз одиночества, как тесны его темные одежды, как тошно под его беспросветным покровом, который оно набрасывает на меня каждый вечер. Но я могу быть либо с тобой, либо ни с кем. Да, я буду ждать тебя, любимый, ведь я поклялась тебе в этом...» И это стало ее решением, приняв которое Вера почувствовала облегчение: она знала, что поступает правильно, а прояснившееся небо, которое кое-где уже начали прорезать лучи Солнца, словно обрадовалось ее выбору.

Девушка огляделась. «Вот и еще одна одинокая душа пришла поговорить и с Богом и с морем», - подумала она, заметив невдалеке еще одного гостя этого пустынного убежища. Мужчина, уже некоторое время наблюдавший за Верой, сдвинулся со своего наблюдательного поста и неуверенно направился в ее сторону. Через несколько мгновений их взгляды перекрестились – его серьезно-внимательный и ее спокойно-любопытный. Но в тот момент их тоскующие души, которым не нужно было лишних слов и времени, чтобы узнать друг друга, вновь соединились как много-много лет назад, как бывало не раз, как было предначертано им изначально. Две реки слились в единый поток животворящей силы.

Вера стояла оглушенная этим молниеносным разрядом высокого напряжения. Под его действием она словно полностью раскрылась навстречу незнакомому человеку, который был ей знаком до глубокой, пронзающей боли. Сквозь оцепенение внезапного узнавания, которое так потрясло Веру, она услышала все тот же родной голос: «Ты, наверное, русалка, которая случайно оказалась здесь сегодня в надежде словить в свои сети сердце одинокого странника? Прости мою шутку, но, глядя на тебя, я вспомнил этих морских нимф...» Голос мужчины  согрел озябшее сердце девушки, проникая в него родным теплом. Она улыбнулась и ответила: «Как же зовут тебя, странник?» «Мое имя обычное – Александр, а вот профессией могу гордится – я доктор» «Тогда скажи мне, доктор, есть ли у тебя лекарство от одиночества?» Александр наклонился к уху Веры, и, слегка коснувшись ее мокрой от соленых брызг щеки, прошептал: «Ты не поверишь, но я уже много лет пытаюсь приготовить его, но у меня не получалось... иногда мне казалось, что вот – оно, уже готово, я его выпивал в надежде на исцеление, но через время с горечью понимал, что ошибся. В этом лекарстве есть почти все составляющие, почти все – кроме одного единственного, но оно и есть главный компонент. А сегодня случилось чудо... кажется я нашел его... а значит лекарство готово, значит болезнь больше не вернется к нам» Вера взглянула в темные глаза Александра – они светились светом нежности и тихой радости. «Открой же мне тайну, доктор, что это за недостающий компонент, без которого болезнь нельзя исцелить?» «Это – твоя улыбка...». Его мягкая, но по-мужски сильная ладонь нежно сжала руку Веры.

А прорвавшееся сквозь тучи яркое Солнце купало свои лучи в лазурных волнах вечного моря, которое вновь соединило их для исцеления и счастья.

 Конец

Аврора

карта сайта
поиск по сайту
новое на сайте